Сияние Каракума (сборник)

— Чего ж она не смотрит за тобой? — упрекнула я. — Давай платок, выстираю.

Он покраснел до того, что синяк его перестал быть заметным, скомкал в кулаке этот жалкий, грязный платочек.

— Ошибся я, Аня…

— Неужели? — сделала я удивлённые глаза. — Вот новость-то приятная!

— Не иронизируй, — тихо попросил он. — Не всегда всё от нас зависит.

— Всегда! — жёстко произнесла я. — Всегда! Тебе, учителю, не стыдно с таким синяком на лице? Пил бы меньше.

— Это не по пьянке, — покачал он головой, — это дедушка Юсуп-ага заходил к нам… когда ты уехала. С того и перебрался я в райцентр. Какими-то не такими стали люди в селе… смотрят на тебя — будто чумную крысу сторонятся… будто ударить хотят. — Он потрогал синяк.

— Не нагоняй страхов на себя, — сказала я, — люди в селе прекрасные. Но как же ты решился своих обожаемых родителей покинуть?

— Мама поживёт пока одна… потом решим. А отец умер. Не слыхала?

— До нас не все слухи доходят, — сказала я. — Прими мои соболезнования. Не признавал меня Кандым-ага, но я ему зла никогда не желала — пусть бы жил, как считал нужным, как умел.

— Спасибо, — ответил Тархан и завозился в кармане, доставая свои «гвоздики» — так у нас самые дешёвые папиросы назывались. — Трудно мне, Аня, на одной ноге. Калека. Противен я тебе, да?

— Да, — ответила я неискренне. Жалость, негодование, любовь, как три кобры сплелись тесным клубком и шипели в моём сердце. — Да! Пьяный, грязный, опустившийся — кому ты понравишься, скажи, пожалуйста? Нога — не беда, была бы голова на плечах, но я боюсь, что ты и её скоро потеряешь. А ведь ты фронтовик, герой, даже медаль, говорят, имеешь.

— За оборону Сталинграда, — уточнил он. — Виноват я перед тобой, Аня, крепко виноват. Сможешь ли когда-нибудь простить?

— Не стоит виноватых искать, — сказала я.

— Стоит! — решительно возразил он, и я на короткий миг вдруг увидала прежнего Тархана. — Стоит! Почему, думаешь, зашёл к тебе? Сентиментальность пьяная? Может, и она есть, да только дело не в ней. Обманули меня, Аня. Оказывается, Айджемал была женой Кепбана, а не моей.

— Мне это давно известно, — сказала я, — ещё до того, как её за тебя просватали.

— Чего ж ты молчала? — вскинул он на меня глаза. — А я вот лишь после смерти отца узнал. В его вещах торбочка была… с бумагами разными. Среди бумаг — свидетельство о браке Кепбана и Айджемал, подписанное Кемалом-ага. Дата: тот день, когда моя свадьба была. Значит, не моя, а Кепбана. Всё отец запутал, чтобы на своём поставить. А чего добился?

Такого я, понятно, не ожидала. Значит, Кемал-ага не оставил тогда мою просьбу без внимания, а я-то ещё сердилась на него! Значит, уломал председатель старика и выписал свидетельство на Кепбана. и Айджемал, а тот по-своему словчил под шумок впечатлений о начале войны. Ну и Кандым-ага, лукавый старичок: двух сыновей вокруг пальца обвёл, двух невесток обманул, всему селу глаза отвёл!

Тархан смотрел на меня так, словно подарка ожидал. Но я не спешила одаривать. Человеческое достоинство, что бы там ни случилось, терять не следует, а меня ни разу в жизни по лицу не били.

— Маша заждалась тебя, — сказала я жестоко.

Тархан скривился, будто незрелую алычу раскусил.

— Что Маша… Она неплохая, хоть и болтают о ней… Но я ведь не по-серьёзному, а так… с тоски… не знаешь, куда девать себя. И культя дёргает, осложнение, говорят, и совесть злым псом рычит, и вообще… Ладно, счастливо оставаться!

Он подхватил костыли, хлопнул дверью.

Я подошла к окну. Тархан шёл, не оглядываясь, плечи его ритмично то поднимались, то опускались. Мне вдруг захотелось крикнуть вслед что-нибудь. Ну, например: «Вернись! Выпей всё-таки чаю!» Однако пока я раздумывала, вернулись Светланка и Еламан.

— Ушёл, — сообщила Светланка. — Быстро поскакал, как кузнечик. Опять драться приходил? Ты, мама, двери на крючок запирай и не пускай его больше, ладно?

А я смотрела на розовую мордашку Еламана — и видела лицо Тархана: молодое, свежее, весёлое, и чуб на глаза падает, а глаза с прищуром, смелые глаза…

Перевод В.Курдицкого

Арап КУРБАНОВ ОТДЖА

Детство, детство… Каким значительным в твои годы кажется каждое событие! Насколько просто выполнимо любое желание, стоит лишь стать взрослым!

Дети часто мечтают о своём будущем. «Вот когда я вырасту…»

Я, например, всегда сердился, что меня не принимали всерьёз: «Маленький ещё, ничего не понимаешь», — и гнали прочь. А мне очень хотелось участвовать во взрослом разговоре, особенно если речь касалась меня. Получалось странно: моё будущее обсуждали без меня! Обидевшись, я забирался в какой-нибудь тёмный угол и шептал: «Вот, погодите, вырасту…»

Время это пришло. Закопчена десятилетка. Позади университет. Наивными кажутся теперь мечты детства, справедливыми слова отца с матерью. Оглядываясь назад, я без оговорок принимаю извечную истину: чем больше человек узнаёт, тем яснее становится, что он многого ещё не знает.

Жизнь моя сложилась удачно. Что такое недостаток в доме, я и понятия не имел. Родился и вырос в мирные счастливые дни. (Это я, конечно, сейчас понимаю. А в детстве казалось, что каждый день соткан из тысяч несчастий и несправедливостей.) Отец мои был фронтовиком, но рассказывать о войне не любил. Говорят, и в тылу это было трудное время — голодное, страшное. Этого я не знаю, так как родился после воины. Правда, моё появление на свет прошло не совсем удачно — и я и мама долго болели. Но, к счастью, оба остались живы. А вот братьев и сестёр, как у других ребят, у меня не было — это да. «Ничего, — говорила мама, — нам и одного сына достаточно. Был бы лишь жив-здоров!»

Мне очень хотелось оправдать её желание: вырасти здоровым и сильным. Но, как говорят, мальчик плачет, а тутовник зреет в своё время. Мама сядет, бывало, обнимет меня и приговаривает: «Ах ты, мой ягнёночек! Как он быстро растёт. Скоро станет большим, мой сынок, будет лучше всех, умней всех!»

Счастье моё, что не зазнался я тогда, не возомнил, что и впрямь умнее других. А предпосылки для этого были: учился я хорошо, здоровьем и силой был не обижен.

Однажды мне случилось услышать, как учитель в разговоре с мамой сказал обо мне: «Сообразительный, умный мальчик. Но с ленцой». Вот уж, действительно, в точку попал! Эта «болезнь» и сейчас со мной, из года в год тащится следом. Старею, а она молодеет и всё больше прибирает меня к рукам. Бывали дни, когда я приходил в школу, не выполнив домашнего задания. Часто это сходило с рук: то не вызовут к доске, то даст кто-нибудь списать. Порой даже умудрялся совсем не появляться в школе — до учёбы ли, если в селе случилось что-то интересное.

Между соседним селом Сингекли и нашим находился большой хауз. По правде говоря, просто большая яма, всегда наполовину заполненная чем-то похожим на нефть. И вот однажды яма загорелась. Что там было! Клубы чёрного дыма смешались с багровыми языками пламени. Казалось, горит село Сингекли. Вокруг хауза шум, галдёж.

Огонь не утихал до самого вечера, и мы весь день глазели на пожар. А на следующее утро нас всех вызвали к новому директор ушколы. (Надо же, чтобы такое случилось при новом директоре! Старый бы простил, а этот…). Он не стал беседовать с нами в своём кабинете, нет. Он выстроил в шеренгу всю школу, а нас поставил напротив. И стал стыдить.