Сказания о недосказанном

Мама спокойно выслушивала и, когда соседи уже удалялись далеко, на три четыре шага, она просматривала наши, ноги, спины и то, что пониже. Искала следы дробинок или соли. Тогда было принято стрелять солью – чувствительно, а дробь была дорогая. Зато соль, крупная, размером с горошину, мы сами, добывали,– ходили на соляные озёра и её было много, кучки, прямо во дворах, у нас, и почти у всех. А нам, пацанам, эти командировки, творческие, всегда были – казнь. Почти великое, прочувствованное восхождение на эшафот, под звуки бравурного марша. А вот и, каша – радость наша, как говорили мы, когда садились обедать, а сейчас…! Радость чуть – чуть, наоборот, для многострадальных, пока ещё неокрепших и, совсем не больших, ягодичных мышц. Радость эта, попалась ей, маме нашей – лозинка и, и, хорошо хоть не веточка, а просто травка вонючка, другое, там не росло. Она помягче, и быстро выходила из строя. Как хорошо, что до домика, где мы жили, было всего километр. Не больше. И стимулятор хорошего поведения… терял свои боевые, целительные качества уже от пятой встречи. Потом она ещё вторую веточку испортила от частого применения на наших драгоценных половинках. Они стали почти Ахиллесовой пятой, в наших ещё не совсем окрепших, далеко не атлантического сложения телесах…

Когда, наконец, добрались домой, а жили не в своём доме, на квартире, потому, что прибыли из ростовской области, и, теперь хозяйка наша, была очень набожная, а времена были, эпоха воинствующего атеизма, она встретила нас очень ласково, маме сказала, что Сегодня святой день и плохого, греховного нельзя, большой грех.

Это была песня, гимн спасения нашего, особенно после школьной программы ржавого атеизма. А нам с братом, ой и ах, как понравилась её мелодия, такая, спасительная, вторая серия фильма, преступление и, никакого наказания. Первый раз от неё, Матильды, так её звала – величала наша мама, мы с братом первый раз поверили – Боженька, так говорили в этом доме … это хорошо, ах как хорошо, что Он есть и тааак помогает. Это мы почувствовали не только до глубины своего сердца… и своими спинами, да ещё и тем местом, которое чуть пониже…

Вечером, мама уже успокоилась, даже дала нам поесть кукурузной кашки с молозивом. Наконец задышали полной грудью, благодарили свою хозяйку и её Бога, как говорила нам наша мама.

А,

… Вечером, перед сном,

Промочила свой лоб мокрой тряпочкой, так она лечила головную боль и сердце, которое часто донимало, эта панацея помогала, после того, как получили извещение о том, что наш отец погиб в Крыму в отряде командира, и фамилию сообщили – Соловей.

Вечером, она подошла к нашей кровати, настил из досок в дальнем углу нашего жилища, в другом углу спали мама и отчим. Так вот, мы уже приготовились « дать хропака, « так мы обращались к великому благодетелю, царю сна и отдыха – Морфею, знали, что он посылает хорошие и сладкие сны. Но мама решила провести с нами сеанс психотерапии… Она подошла поближе, а лежать мы могли только на правом боку, спина и то, что чуть пониже ещё отзывалось эхом веточек – лозинок, в ласковой маминой руке. Мы, как по команде, с братом, съёжились, поджали колени к бороде, приготовились не совсем радостному, но она сначала погладила нас по макушкам одной левой рукой… в правой был ремешок. Это наш стимулятор, который она применяла, когда в очередной раз пролетали, как фанера и заслуживали очередного внушения, всего навсего ремешок от уздечки, но, стервец, толстый и жгучий, если им хорошо помахивать. Хорошо хоть это случалось не часто. Но мама так тихо-тихо, с сердечной тоской, пошептала нам очень внятно. Поняли смысл этой почти песни частушки, но без рифмы … если что… так вот он, всегда ждёт и тогда уже я вам такого, такоого, всыплю, что поусцыкаетесь. Я вам, гадам, покажу Демьяна, этого уркача…

Мы затихли, затихли и надолго. Дрёма сковывала наши глаза, ясные и светлые почти. Брат толкнул меня и прошептал…

– А где этот абармот, куда он смылся, гад. Ему хоть бы хны, а нам. Вот хитрец, как сквозь землю провалился. Дома ему такое прощалось. Бытовала такая частушка…

И всё вокруг колхозное и всё вокруг моё. Но за колхозное и моё наш хозяин, у кого мы проживали, сидит. Сидит за семь килограммов колосков, семь лет. Он собрал в поле, после уборки пшеницы комбайном. На суде…Громко прочитали. Зерно, надо было сдать в колхозную кладовую. Вот так – то было . А вот ещё и такое, уважение к труду и колхозному добру прививали нам. Школьников на поле ставили в шеренгу и после комбайна собирали колоски и, конечно, всё это собранное сдавали в колхоз. А в Крыму лето жаркое… и пело и плясало.

Лето.

Солнышко.

Море.

Красота.

Мама нам пояснила цели и задачи советского пионера в годы развёрнутого строительства социализма и массового стахановского движения…

Мы это поняли и не только головой. Надолго ли?

*

Драгоценную пропажу, Демьяна мы не нашли.

И где это его нелёгкая носит.

Как сквозь землю провалился.

Узнали.

Хуже.

Чем

Под землю.

Это он сам поведал…потом, чуть позже.

Шли на море. Это задание мамы. Нужно было очистить песком три казана, чугунных и кастрюли, в которых готовили и решали продовольственную программу. Но так как единственное удобство – огниво и семейный очаг в виде костёрчика, в котором тлел, и почти горел, кизяк, это то, что теряет коровка, когда ходит до ветру. Она шлёпает свои лепёшки. Подсыхают, драгоценные… Собираем, досушиваем на солнышке, потом, вперёд и с песней. Казан с кукурузной крупой, будущей кашей, быстро, за каких-то … час, полтора…водица, без аромата хлорки, признак не городской светлой жизни – готова. Часы, правда, у нас тикали, ходики их величали, но если прозевал, то гирька уходила вниз, на цепочке, и часики отдыхали, так что кашка, не точно определялась по этим часам, проба, – не трещит кукурузная каша на зубах, значит готова….

Нет.

У нас, из колодца – журавлика, водичка, почти святая, целебная, вместе с кукурузой, пытается закипать. А дым, как на Ключевской сопке, до самого синего и пока ясного неба.

Глаза ест, как хозяйское мыло, когда мама моет нам головки – макушки.

Вулканизирует, замуровывает, как бывало, при Петре великом, челны и ботики его потешного флота, на Плещеевом озере.

… Потом, на этом знаменитом озере, вспоминалось. Было.

… Прошло немного, каких – то двенадцать лет. Мы писали этюды на этом месте, где были, стояли ботики, у самого музея, на берегу, на стапелях, специальная постель, как нас обучали на заводе, где строили тральщики, а мы проходили практику, а потом и работали. Как же, закончили почти двух годичную академию, Р.У. Крым. Керчь, точнее, Камыш Бурун, посёлок. А, теперь…

Подошёл поближе к такому экспонату, погладил.

… Похлопал по его просмолённым бортам, днищу, а на лице невольно, что – то выдало моё волнение, и, тогда экскурсовод спросил, что правда, волнует, такое? Видимо делали в детстве, модели?

– Да строили, делали, но другой, му… ой нет, модификации. Похоже очень. Особенно цвет, просмолённых бортов и днище ботиков Петра Великого…

Ах, ладно воспоминания. А сейчас, там, мы в Счастливке.

И море не в радость, когда творили такие очистительные процедуры нашим кастрюлям и казанам…

– И чтоб к обеду были дома! Музыкальное и стимулирующее песнопение мамы…

Это и море будет плакать с горя, что мы его мало радовали.

Тащим катим эти казаны в тачке, как сейчас старушки в магазин ходят с такими, только наши тележки – тачки были с железными колёсами и дышло-ручка как оглобля для лошадок. Тяжеленная.

А вот и море…

Раадость.

Горе.

Горе надо утопить, пели такую песню иногда.

А туут!!!

Да какое! …

На берегу пустынных волн…

Сидел Демьян объятый думой…

И, вдаль…– не глядел…

Глаза б не смотрели, на то, что мы, увидали!

Рядом с ним стоял какой – то котелок, в нём водичка. А он, почти Ермак, но с, тупою, мыслию в башке…

Трусы его, лежали рядом на расстоянии вытянутой руки.

– Да ты это чаво … Ды ничаво … тогда, бери кнут… и… погоняй яво… пропел он почти басом охрипшего голоса передразнивая кацапов. Ему, видимо, тоже перепало. Но ещё хуже, чем от родного, маминого ласкового ремешочка, и на десерт, лозинка. Он показал нам свою спину и потревоженные одну и вторую, пока ещё небольшие ягодичные мышцы. Спина и то на чём он ещё вчера мог спокойно сидеть, были в каких – то непонятных маленьких и покрупнее, красных бугорках – пупырышках.

Вот это уже и ах!

И ох!

Сколько блох.

Хуже блох.

Прохрипел чей то голос почти в небесах.

Да какие!

Соооль!!!

Стоп, ребята, теперь уже не до смегуёчков и не до смеху, когда они кверху мехом, пробасил Демьян. Солью, гад, стрелял, а я очутился в яме. Помнишь, туалет за школой выкопали …

– Там сарай был.

А-а-а…

Он сидел совершенно голенький. Отмачивал, её, соль. В море никак нельзя. Вот около него потому пресная вода в котелке.

– Щемит, аж до кишок больно, как – будто прошибло дриснёй, по самую катушку. Всё болит, течёт и печёт. Ночь не спал. Этот Филя. Живодёр.

С трудом пояснял нам своё состояние и чувства, наш коллега по промыслу.

– Я рванул, когда он споткнулся и чуть не упал, боком, боком, от него, чтоб не увидел, куда я хотел смыться, и, и, в яму. Там глубинааа. Но когда понял, куда я вляпался… было уже поздно, как говорят хохлы, трошки спизднывся.

Школе рыли новый туалет. Яма, будь здоров, хорошо хоть её не успели школьнички, мать их за ногу, наполнить. Просто была большая доска сверху, как у кур в насесте, и храбрецы показывали мастер – класс. Нужно было сесть на ту доску, ровно посредине и сделать – полное очищение желудка от всяких продуктов, не совсем свежих или когда нажрутся молока, слив и огурцов… за один приём… Храбреца хвалили, который совершал это цирковое, храброе, без страховки, действо и хлопали в ладоши и трепали по загривку, дескать мо ло дец.