Сказания о недосказанном

К нему пришли. А ко мне нет…Никому. Никому не нужны…

У немногих каким то чудом сохранились фотографии родителей.

Ты видел бы – прячется малый шкет и держит на ладошке, этот листочек бумажки… Гладит,… Глаадит. Целует и… разговаривает…

Вот что такое отец и мама.

Мы с братом это пережили. Потом нас забрали. Снова жили с мамой, с мамой, с дедушкой, бабушкой, ну все родные – куча родных. А в детдоме братались, – хоть какой, а ты его…братик, сестричка,… хоть с кем – то поделишься, поговоришь. Вот, у меня, раньше… Крошки со стола собирали, а братику, маленький кусочек… хлебушка завёрнутый в лопушок. А угостишь – радость обоим.

Ты вот говоришь про жену, моя мама тоже приняла, как тогда говорили мужика чужого. И осуждали, слепые и глухие, кормит его, судачили, осуждали, а дети голодные бегают. Тогда все голодные ходили, бегали, а он работал в колхозе зоотехником, и, в кармане приносил крупы, телятам колхозным заваривали, а мы суп варили, макухи приносил, так нам она была вкуснее халвы, довоенной, когда и мама и папа были рядом. Мы её, эту макуху, даже не ели – сосали – так сейчас трюфеля смакуют… тогда и за это тоже давали под самую завязку. Да что тебе говорить. Ты это на своей шкуре прошёл. А наш батя, я так и не смог ему сказать папа. Не знаю почему, до сих пор жалею. А почему он, наш теперь батя, остался один…

Жена не приняла,– контузия, контузия была сильная, не мог даже побриться. Потом, не скоро, но прошло. А я сейчас думаю, удалось бы выжить…нам? Знаешь, как голодали. Ты не ведал, не знал что такое госпоставки. Налоги. С каждой коровы, сдавали молоко, – госпоставка. Яйца курочек, тоже госпоставка. С каждого дерева, если даже не плодоносили – госпоставка, а срубил, симулянт – подрываешь государственные устои. А срубил дерево засохшее, так сразу туда, дрова пилить, лес валить. Государство крепчало. А потом на день рождения Сталина, хлеб дешевле делали. И такое было.

– Многие тогда умирали. И дети и взрослые… Старики ещё слабее были. Они вообще всё детям отдавали, а сами говорили, да мы своё уже пожили. Пусть молодым, да малым теперь…

А жили мы в степном районе Украины, потом в Крыму, степь да степь кругом. Угля, не было, дров тоже. Топили кураём и соломой печки, пищу готовили тоже так. На таком топливе. Да ещё летом собирали кизяки. Коров держали и их лепёшки тоже превращали в торф, руками и лопатами. Солнышко то южное. Оно сушило это будущее огниво.

А у вас в этом краю лес кормит, одевает и согревает, это мне брат рассказывал, живёт в Читинской области. Вот как.

Даже обноски перешить, перелицевать научились, в войну и позже. Вот почему я с тобой разговариваю … Ты этого мог и не знать. Думал, что здесь райские кущи и манная небесная. Нет, дорогой, не от райской жизни жена твоя поступила так. Кто пережил, того просто так не сломишь.

– Это тебе не приговор.

– Школа.

– Она тебя должна была научить, а не размазать как слизняка, как дерьмо на дороге.

– Приедешь. Посидите все вместе. И дети пусть слушают и услышат каждого, вас, взрослых. Переживших, и не сломившихся. Поговорите. Расскажите каждый о своей судьбине – не малине. И все решайте, и благодари, что вырастили твоих детей. И, что жена твоя не пошла по рукам.

… Молчание.

Открытые глаза.

Молчание.

И,

Надежда…

Тебе не кажется, что в твоей душе произошёл процесс самоотвержения? Ты сам себе вынес приговор! Стань в сторону и посмотри на себя.

Ты меня понимаешь? Я говорю с разумным, очень разумным че ло ве ком. Понимаешь? Ты ослеплён. Ты залепил свои глаза кизяком – злобой.

– Сталин умер, а злость осталась. За отруби – 15 лет. За макуху и колоски…тоже судили. Колоски собрал, после комбайна, – не сдал в колхозную кладовую. Воор!

– Пройдут годы, уйдёт злость, но ты будешь верить и любить…

–Ты будешь жить.

–И, если подумаешь, ты её поймёшь. По крайней мере, подумай о том.

– Пустая бочка катится вниз с горы, гремит, вот, там твоя слепая злоба – она гремит и громит. Сокрушает себя и тебя. Расслабься. Успокойся. Оставь там, в бочке свою черноту.

– Ты видел, как бьются шмели и бабочки в окне, между стекол.

Весной, открой окно…

Они высохли.

Они в пыли валяются на подоконнике. Их нет. А те, которые огляделись, шли, искали, а не бились головой в неведомое, невидимое их глазами, они нашли форточку и улетели. Ты же гремишь, бьёшься лбом о стекло. Остановись. Выбрось из сердца злобу – слепоту.

– Раскрой глаза. Посмотри на травку, солнышко. Открой окно, посмотри, вдаль там всё живое…

А вон, рядом, они, шмели и бабочки,– сухие. Мусор.

Шаткие сходни, пассажиры, мешки, сумки. Пошли, поползли на берег. Студенты потихоньку двигались по трапу.

– Брат, подожди.

– Почему ты со мною заговорил?

…Теперь я знаю.

– Дай краба.

– Я пожму твою руку.

– Я живой.

– Я буду жить.

– Скажи…

– Скажи твоё имя. Я буду молиться за тебя. Я не тупой я выучил молитву и помню её.

Скажи.

*

– Почему так всё сложно?

– Почему так всё просто?

*

– Слушай и запомни.

– Никогда.

Ни теряй.

Свою

Голову.

Станционный смотритель.

Товарный состав шёл гружённый и очень громко шумел.

Гремели рельсы, и сигнал, тревога. Крутили вихри снега.

На платформе, мимо которой шёл, паровоз, тогда ещё ходившие по северной дороге навевал совсем не радостные нотки в душе станционного смотрителя. Но сигнал был грозный, – шёл дым, прямо из под платформы, на которой он стоял.

Это не был смотритель. Так он сам себя величал, что бы тоскливо не было от такой работы. Лопата и метла в его руках, а снег и мусор на платформе, окурки и т. д. и т. п. ему нужно убирать.

Электрички с пассажирами, ходили, и на станции они быстро, быстро, спешили домой, скорее домой.

Работали многие в Москве, а жили здесь в посёлке Хотьково, станция величалась как Абрамцево, знаменитое место музыкантов и художников.

И, вот там, этот смотритель, размахивал метёлкой или лопатой, правда фанерной, отойдя в сторону, чтобы не мешать и не показывать своё лицо, хотя совсем не такое, как у бурлаков на Волге, в картине Репина.

Он стоит, и пропускает мимо, почти убегающих домой уставших людей.