Сказания о недосказанном

Народу было так набито, что мест, конечно, не хватало. Потому спали и размещались на узлах, чемоданах, мешках.

Душно. Тесно. Шумно. Двое суток терпи и радуйся.

От Тюмени до Тобольска можно добраться только по реке Тоболу, а потом она, река впадает в Иртыш.

Тракт размыт, железной дороги до Тобольска нет, да никогда и не было, а то, что называют или скорее величают трактом, здесь… с трудом можно было назвать или скорее обозначить как направление в ту степь, ох, нет, и не было никогда степей, там только реки и болота, болота, без конца и края, в ту сторону, где мы всё же добрались потом, до Тобольска.

Студенты ехали на практику,– знаменитый промысел, косторезную артель. Это, конечно, не Холмогоры, где из кости, творили кубки, шкатулки с резьбой, – ажуром. Конечно редкое, единственное мастерство. Но оленьи упряжки из мамонтовой кости – настоящих бивней мамонта, объёмные скульптурки, можно было увидеть только здесь. Студенты видели такое чудо только в самых лучших музеях Москвы, да подобное, в музее Восточных культур.

Они прибыли поездом, группа – три человека.

Кроме пароходика ничего не двигалось в ту далёкую сторону. А их пароходик отправлялся в путь, такой же тернистый, трудный, как почти Титаник, отчалит только завтра. Но студенты потом очень удивлялись, когда их совсем не белый теплоход таранил и брёвна и затопленные живые деревья и, конечно о борт долбали огромные льдины, которые несло течение переполненного Иртыша и Тобола. Радовались только тому, что не встретили ни одного айсберга.

Льдины таранили, но это не вызывало ни у кого тех милых чувств тревоги как пассажирам на, на Титанике…

А разлив был такой, что и берега были еле видны, и не всегда, их можно было рассмотреть.

Прошедшую ночь приютили девушки – студентки, потому, что их плав средство отчаливает только завтра, а ночевать совсем было негде.

Тем более они уже были почти друзья, тоже ехали три дня и три ночи из Москвы… в соседнем купе, объяснили, что и как смогут добраться до места назначения.

И вот трое московских студентов сидят в каюте третьего класса.

На палубе дышится легче, но идёт дождь, потом и снежок появляется, и снова изморозь с градом, и так, совсем не юмор в коротких штанишках, целых двое суток. А вот и, начинают красиво, медленно, кружить снежинки, почти пурга, как кленовые листья в октябре, как тополиный пух весной, у них в Москве.

Генка Рябков – сибиряк, всех успокаивал, говорил, что это ничего, завтра растает. Булат, из Улан – Удэ напевал…на своём языке, песенку о любимом Байкале, о его дочери… Ангаре, которая убегает вот уже столетия от своего отца- величественного Байкала. Он, Булат уже был почти дома.

Костя сидел один, удерживая свою голову кулаками.

И чёрт меня дёрнул сюда, в Сибирь, думал он. Ведь было же одно место в Сочи, на Кавказ.

В Крыму, где он жил раньше, уже ранние черешни. А здесь на палубу, летели почти новогодние снежинки. Их смывало дождём.

В каютах не было ни дождя, ни снега.

Дождь смывает всё, но не слёзы, – в каютах – казармах…

Там же на первой полке, напротив, где дремали студенты,– слёзы, они были и капали двое суток. Они капали, потом текли ручьём. Моложавая женщина, их вытирала. Сначала платочком, затем косынкой, а потом просто рукавом. Она просила, умоляла, вопила, орала. Приходил милиционер, успокаивал и так двое суток. Сорок восемь часов, без перекуров и остановок…

Её, видимо муж, был всё время пьян. Требовал деньги, вещи, бил и снова орал. Никто и ничто не могло остановить, убрать эту пьяную слепоту… он не открывал даже глаз.

Слепец под землёй роет, роет, ест червячка, корешки, и снова роет и ест, жуёт. А что этот слепец?

Нет. Слепец под землёй – это его дом. Он работает. Он живёт. Потом выходит на Свет Божий. Подышит свежим воздухом. Погреется на солнышке. Глазки свои закрыл плотно ресничками. Потом снова уходит туда, в норку, работа у него такая. Но глазки свои закрывает. Пригодятся ещё.

А этот, слепец – жрёт хлеб, жрёт водку. Жрёт жену и детей…

Слепец, милый трудяга, выходит подышать. Ночью глазки-щелки, радостные, – видеть даже этими маленькими… то малое – зелёную травку, вечернее небо, может и свою подругу увидит здесь на траве – мураве, а не там. Хоть и уютной норе – гнёздышке, спрятавшись от злых зубов… но, всё-таки, в норе.

А пароход. Потихонечку, казалось, ощупью, двигался вперёд.

… 48 часов слёзы, 48 часов стоны…48 часов… дёргались из рук в руки чемоданы, узлы, 48 часов всхлипывания.

Где-то там внизу, во чреве этого чудища-парохода гудели форсунки. Шлёпали боковые колёса, главные движители нашего *лайнера,*родного брата горьковских времён, которые радовали людей, живших тогда, в те времена, на великой Волге.

С трудом прошли Тобол. Двигатель иногда совсем замолкал. Пассажиры спокойно разгуливали по палубе. Кто-то потихоньку, попивал снотворное, – с сургучной головкой. Потом храпел так, что остальные пассажиры радовались, -запустили всё-таки форсунки, но они не работали, хотя их, команда матросов, часто чем-то прочищали.

… А, потом, выходили на палубу, на корму, потом от левого, или правого борта, кое-как баграми, отталкивались подальше от деревьев, кустов, затопленных половодьем.

Большая вода потихоньку, медленно тащила их вниз к великому, казалось, безбрежному Иртышу.

Дизель замолчал, и, казалось навеки.

Отдыхал.

А жизнь била ключом, и, как не странно, не только по голове.

Наконец, река Тобол осталась за кормой, хотя даже бывалому, мореману, трудно было определить, где всё-таки корма, а где нос. Судно несло течением то боком вперёд, то его разворачивало другим бортом, даже пол мили не больше, он, этот,*белый теплоход*– шёл как нормальный – форштевнем, носом вперёд.

И, тогда настоящие мореманы, стояли на полубаке, крепко держались за леера. А некоторые храбрецы, стояли прямо у мостика, флагштока изображая гордо вперёдсмотрящего.

Иртыш, в эту пору был похож на кубанские плавни безбрежные, или, даже море – океан. Берег был далеко, да ещё и видимость нулевая.

И, туман.

Никаких буйков, маяков.

Их несло. Сунулись. Ехали – плыли, как плавают щепки, в ту степь…

Проплывали мимо брёвна. Вот показались макушки затопленных деревьев. На палубе оживление. Протрубил густым басом наш красавец, одногодок – ровесник, а может, младший брат, того, Горьковского. И вот он причалил. Низкие тучи над самым причалом, суетятся пассажиры. Они сбегают вниз, казалось в самые серые свинцовые тучи.

Яркие, сочные по цвету, одежда, платки встречающих. Потом ушли пассажиры, в ярких одеждах – вверх… в холодные, чёрные тучи.

Матросы отдали концы. Отчалили, теплоход-пароход тихонько ушёл вперёд. И снова, закрутило, завертело, но уже медленнее, спокойнее. Направление определялось течением. Куда Бог пошлёт. Шлёпали колёса с лопаточками, булькало и за бортом и под ногами. Мы шли к цели.

… В каюте – казарме, стучали домино – козлы, шелестели карты, выводили сразу, на разные нотки-голоса, храп, а может рулады.