Скажи это Богу

Из истории свободы

"Дорогая Анна!" - написала Алина и остановилась, внезапно подивившись точному в этом контексте слову дорогая. Уйдет много дней на выписывание сгустившихся мук и очень много денег на возню с профессором. Но и не сделать всего этого - нельзя.

Алина подошла к окну. Тополь, изуродованный позапрошлогодним ураганом, воспрял и подтянулся, он опять - высокое дерево. Только чуть кривое. "До чего живуч!" - восхитилась Алина, очень давно не обращавшая внимания ни на деревья, ни на людей. "А теперь - обращаю. Может, и они теперь лучше видят меня?" И радость, и надежда, и выпрямляется спина, и дышится свободнее.

От свободы мы прячемся. Анна, ты всю жизнь была теплый домашний ребенок. Ты так рассказывала. Может, ошибалась? Тебе не приходилось грызть этот промерзлый твердокаменный пирог по имени свобода? Ты напросилась к профессору лишь тогда, когда хрустнули зубы, впервые попробовавшие только один, самый маленький, кусочек пирога. Ноги поломались, они же - душа. И профессор понял, что спасать тебя надо не свободой, а самым сладостным из вообразимых тобой заточений, - и дал тебе мужа. Обычно балерине ни мужа нормального, ни ребенка своевременного - не видать. А у тебя теперь все есть и еще много будет.

Ко мне у него другой подход, местами очень даже правильный - теперь я это понимаю. Но вот деньги - это очень настораживает. Почему он боится отпустить от себя своих клиентов? зачем ему эта пожизненная веревка? Ведь он богат неимоверно, хватит на несколько поколений.

Колдует помаленьку. Так, получается?

Я и подумала: не дамся, вырвусь. Иначе посмертные долги перейдут и на наших детей. Даже если они не будут знать ничего из пережитого нами. Надо оторваться от профессора, надо. Я решила твердо.

На ледяном ветру свободы я стояла много раз. Все болит, руки-ноги крутит судорожными иголками - а не хочется ничего иного, и все тут. Высочайшая цена независимости, непривязанности, - ее такую платить мало охотников. Да и не всем, далеко не всем нужна свобода. Кому-то лишь один глоток ледяного ветра напрочь отжигает легкие. А кто-то, вдохнув раз, больше и не посмеет, не позволит себе дышать чем-то другим, как отравой. Звучит почти банально.

Впрочем, если уж совсем по-русски, то свободу можно и получить, и потерять, а вот воля - неотъемлема. Воля вольная. Непереводимое русское слово.

Та история свободы, моей свободы, которая началась осенью 1993 года с моим приходом на разговорное радио "Р", абсолютно уникальна. В моей судьбе вообще так много уникального, что впору никогда не писать никаких книжек. Ну кому он сдался, уникальный опыт? Шахтеры хотят читать книгу про шахтеров, как известно. Узнаваемость типического в типичных обстоятельствах - на этой священной корове выезжал не только социалистический реализм из учебника.

А у меня все - как платье от дорогого портного, в единственном экземпляре. Даже былые мужья носили фамилии, которых в справочнике по городу - только по одной семье. А уж такого радио, как мое бывшее, любимое, больше нет и не может быть. Такого вообще не бывает, чтобы человек семь лет говорил в прямой микрофон только то, что на самом деле думает по всем темам.

От этого беспредельно искреннего говорения летели красивейшие искры: возникали теснейшие дружбы, любови, счастье распирало, голос обогащался мягчайшими обертонами - и никогда не срывался.

Иногда спонсоры начинали встревать в редакционную жизнь, и тогда главный редактор в два счета посылал их, как выражался администратор Боря, по длинному пешему эротическому маршруту. Естественно, через пару дней станцию отключали от эфира, ведущие задыхались от горя и плакали. Там все до единого были сумасшедшие от микрофона.

Слушатели звонили в редакцию с категорическими требованиями возобновить вещание. Мы клялись им, что вот-вот приступим.

Эта маленькая команда была готова умереть от голода, но в студии. Лишь бы перед угасающим взором горела надпись: "Микрофон включен". Особенные люди - Вика, Жанна, Леша, Зина, Валера, Ира, Абов, - таких не будет больше...

Потом главный редактор находил новых спонсоров. Наши радиопсихи наконец получали зарплату, микрофон включался - и счастье возвращалось в сердца. Представить нельзя, чем мы занимались, пока не работал микрофон! Мы приходили на работу и хорошо поставленными голосами по кругу читали друг другу какой-нибудь эротический гороскоп! Это было безумие профессионализма. Лишь бы жить, лишь бы говорить и смеяться, даже краснея...

После вынужденных перерывов первые часы вещания - о чем бы ни шла речь в какой угодно программе - всегда сначала наполнялись восторженными криками слушателей, оголтело дозванивавшихся до прямого эфира с бесконечными благодарностями: "Вы вернулись! Ура!" Дня через три волна восторга утихомиривалась, работа входила в тематическое русло, жизнь продолжалась и радовала нас.

Однажды ранней весной 1994 года я устроила "круглый стол" с дядечками из очень серьезного института. Пришли трое. Все в штатском, все с конспектами, то есть не брякнуть бы лишнего. Один был просто зеленый от страха и жалобно потел. Импровизировать с такими гостями - это как безрукого заставить рубить дрова. Точно так же легко. Измучилась я с ними до крайности и дала себе слово: никогда не позволять гостям прямого эфира приходить в студию с заготовленными бумажками. Вот делай что хочешь, песни пой, анекдоты рассказывай, но если тебе страшно говорить о своей работе, то мы с тобой, дорогой гость, видимся в этой обстановке последний раз.

Мне потом рассказывали, что те серо-зеленые оборонные дядечки, вернувшись на работу из эфира, дружно напились и себе тоже дали слово: никогда. Ни ногой. Никаких прямых "круглых столов". Слух об этом казусе долетел до руководства института, которое очень повеселилось при прослушивании жалобно-похмельных офицерских отчетов.

В мае того же года мне позвонил человек, представившийся бывшим заместителем директора злополучного института, и сказал, что он теперь совсем на другой работе, о которой говорить в прямом эфире гораздо приятнее. Никаких секретов, а одна лишь информация, жгуче интересная. И что он, Степан Фомич, готов поставлять ее мне тоннами.

Давайте, сказала я, поставляйте. Что у вас там, как вас там? И назначила время на один прекрасный понедельник.

Пришел. Точнее, пришло странное существо. Из-под рукавов серого безликого костюма торчат потрепанные по краям манжеты несвежей рубашки. Заговорил - и аромат дешевого перегара наполнил студию. Лицо красное, сосуды синие - красавец!

Слушая уважаемого гостя с затаенным дыханием (понятно, почему я старалась дышать пореже), я все время думала одну дурацкую думу: "Неужели у этого чучела есть жена? Кто же может спать с ним? И почему его одежда в таком состоянии?"

Чересчур увлекшись внешним обзором, я не сразу заметила, что он вещает тоже по бумажке! Вот она, лежит на столе; текст красиво отпечатан струйным принтером. Я обиделась. Ведь я же запретила и себе, и людям приходить на эфир с заготовленными речами!

Обиделась, не обиделась, а нам еще полчаса сидеть за эфирным столом вместе. Заставила себя вслушаться в его слова - и очень удивилась: а ведь интересно говорит! И все какие-то неизвестные мне вещи: дескать, то, что американские консерваторы называют консерватизмом, российские либералы называют либерализмом. Ужас. Ум за разум. К концу передачи я так заслушалась, что еле успела вовремя попрощаться со слушателями.