Сказка Востока

Сам Малцаг о такой идиллии даже не мечтал: глаза заблестели, румянец на щеках, и чувствует, как крепчает, даже голос прежний, звонкий, прорезался. Но однажды появился сгорбленный, маленький, тщедушный тип, явно мелкое должностное лицо, с парой грозных янычар — и прямо к Малцагу. От страха Малцаг съежился, мурашки по телу, язык прикусил, и это его спасло: он просто не мог открыть рот для ответа, а подоспевший Сакрел скороговоркой выдал:

— Он еще очень болен, да и вряд ли по-турецки понимает.

— А греческий, фарси, арабский? — недовольно скривил рот служащий.

— Полечим еще недельку, — ушел от ответа старый врач, — мы обязаны немощным сострадать, — принял он повинную позу.

В тот же день, вечером, якобы для обработки ран Сакрел увел Малцага из многолюдной палаты в свой кабинет, уложил на кушетку и, мягко поглаживая его руку, доверительно сказал:

— Молодой человек, я не знаю твоего имени, но остальное известно, — и, перехватив вопросительный взгляд Малцага, продолжил: — По внешнему облику ты, безусловно, кавказец. По количеству ран, к тому же полученных в разные периоды, ты воин и, видать, не плохой, раз многие раны впереди. Далее, ты попал в плен, скорее всего, к извергу Тамерлану. Об этом говорят твои отсутствующие уши, и они же говорят, что ты, хоть и молод, да здорово врагу насолил. Ну а это, — Сакрел коснулся клейма на плече, — это тавро я очень хорошо знаю. Купец Бочек — негодяй и мерзавец, каких свет не видывал, — при этом, тяжело вздохнув, врач встал. — Это вечная метка — ты пожизненный раб без права выкупа.

— Нет! — вскрикнул Малцаг, тоже вскочил. Он дрожал, глаза налились гневом.

— Не кричи, успокойся, — обнял его врач. — Я тебе помогу, — и, видя, как в надежде изменилось лицо Малцага, добавил: — Молодой кавказец, тем более такой как ты, — желанный слуга-охранник любого бая.

— Прислуживать я не буду!

— Это лучшая участь раба.

— Я — не раб, я — воин Малцаг с Кавказа!

— Хм, молодец, воин Малцаг, — не без иронии. — Ты действительно воин, раз даже роль галерного гребца не вышибла из тебя эту спесь.

В недовольстве заскрежетали зубы Малцага.

— Прости, — попытался исправиться старый врач, — это дух, — он отошел в сторонку. — Однако этот дух хорош на поле брани, а в рабстве — только смерть.

— Лучше смерть! — бросил Малцаг, и ему почему-то вспомнился шторм и как с этой смертью боролся. Он сел на кушетку, горестно закрыв лицо руками. — Что мне делать? Как быть?

— Понимаешь, Малцаг, в этом мире столько господ, потому что гораздо больше рабов у них под пятой. Смирись.

— Нет, нет, не могу, — уже не кричал, а почти что скулил Малцаг и вдруг оторвал руки от лица: — Помогите мне, возьмите к себе в охрану, в прислугу, как хотите.

— Хм, — как-то жалко усмехнулся Сакрел. — К счастью или к сожалению, но у меня прислуги нет, я и сам под охраной, и шаг в сторону сделать не смею.

— Это как? — удивился Малцаг.

— А вот так, — исказилось лицо врача, он вплотную подошел к Малцагу, грубо рванул свой халат, обнажил плечо. — Узнаешь?

— Тавро Бочека? — изумился Малцаг. — Ты тоже раб?!

— Как видишь, — сух голос врача. — Я раб Бочека. А эта больница и все остальное, включая мечеть, построены на его щедрые пожертвования. И каждую пятничную молитву одним из первых возносится имя этого самого Бочека. Хотя религия его одна — алчность и чревоугодие.

— Да как же так? — не перестает удивляться Малцаг.

— А вот так, — сух голос Сакрела.

— И вы не пытались. э-э, — умолк на полуслове Малцаг.

— Бежать? — угадал его мысль врач. — Пытался. Как и у тебя пятки выжжены. Давно бы сдох, да специальность врачевателя спасла мне жизнь.

— Рабство — это жизнь?

— Пойми, все мы рабы Божьи и должны смириться со своей судьбой, и Бог нам воздаст.

— На том свете? — заметные нотки ехидства в тоне молодого человека.

— Твоя беда — ты слабоверующий, а может, и вовсе не верующий в Бога человек.

— А купец Бочек или Тамерлан — глубоко верующие?

— Это лишь Богу виднее, — очень мягок и добр голос врача. — Наше дело — смирение и покорность.

— И что оно вам дало? — едва уловимая грубость в интонации Малцага.

— Под старость мне позволили жениться, теперь у меня три ребеночка, — он аж засиял лицом. — Поверь, семья — высшее счастье.

— А Родина?!

— Гм, — замешкался Сакрел, — у меня ее, как таковой, не было. Есть лишь многовековая мечта.

— А у меня была, есть и будет, — по-молодецки напыжился Малцаг. — И она должна быть у каждого мужчины!

Наверняка этот тон не понравился Сакрелу: явно выпроваживая пациента, он тронулся к двери.

После этого прошло несколько дней. Врач был по-прежнему внимателен, но не более того. Сам же Малцаг уже жалел о своей дерзости, пытался вновь наладить отношения, но врач его избегал. У Малцага иного выбора не было, и никого, кроме Сакрела, поэтому он настойчиво искал с ним встречи.

— Понимаете, — как можно вежливее обратился он, — мы невольно повязаны одной судьбой, одним тавро и, мне кажется, должны друг другу помогать, как братья.

— Молодой человек, — усталый взгляд в глазах врача, — в моем понятии, человека глубоко верующего, все люди — братья. А что касается тавро, то я знаю тысячи и тысячи людей с таким тавро.

— Это не люди, это рабы! — опять вспылил Малцаг. Словно боль прошибла, дернулись на скуле Сакрела желваки:

— Мой рабочий день кончился, — не своим голосом сухо произнес он и, окинув Малцага взглядом с ног до головы, быстро удалился.

Все. Смятение охватило Малцага. С ужасом он представил, как за ним явится этот горбатый паша ^[94]— опять кандалы — он раб. И почему не утонул? Даже в рабстве, но жить хотел? Значит, он раб.

От этого ощущения он пребывал в постоянном угнетении, даже не знал, как быть и что делать, ведь в любой момент за ним могли прийти. Да старый врач как-то странно повел курс лечения: перевязал ноги Малцага толстым слоем марли, сверху какую-то вонючую мазь наложил, так что на всем этаже у всех глаза щиплет, слезятся. Из-за этого запаха горбатый сановник даже в палату не вошел. А Малцаг не мог понять действий врача. И тут новая удача — священный месяц рамадан, больных еще лучше кормят, никого до праздника выписывать не будут. Но новый больной, да еще какой, поступил. Это был огромный, крепкий чернокожий африканец, у которого, видать, давно уже вырвали язык. Говорить он не мог, только кричал от боли невыносимо и беспрерывно, будто раненый бык. Его спина, ягодицы и даже икры ног, будто плугом, были испещрены следами от жесткого кнута.