Сказки тетушки Магды

Сквозь туман пробился узкий, прямой, как игла, блестящий луч. Один. Марта зажмурилась и опустила голову. Он ударит ее. Он покарает.

Но луч задрожал – и пушистым платком накрыл ее плечи. И чей-то голос… нет, Голос прозвучал в тишине:

– Дуреха, - ласково проговорил Голос, и Марта поняла, что это голос ее матери. – Разве грехом может быть счастье?

Марта задрожала и всхлипнула. Открыла глаза.

Белая, прямая, как этот луч, широкая дорога лежала перед ней. Что-то мерцало на другом ее конце… Роза, поблекшая, с осыпавшейся позолотой, бумажная роза, лежавшая все эти годы у изголовья, невесть как очутилась в ее руках.

– Ты знаешь, куда тебе нужно, - добавил Голос. – Так иди же.

И – все исчезло.

Клочья тумана стремительно таяли под первыми, рассветными лучами солнца. Весело кричали птицы, и вторили им колокола близкого уже монастыря. Марта стояла на тропинке, кутаясь в платок. В теплых пальцах ее был зажат полевой цветок. В этот миг пришло ясное, как вода в ручье, понимание. Господь любит ее. И всегда любил. И она может ответить ему тем же.

Сестра Агата едва не лишилась чувств от изумления, когда в растрепанной, босоногой бродяжке с блестящими глазами и пунцовым румянцем узнала всегда сдержанную и спокойную настоятельницу. Вскрикнула и выронила ворох полотна, которое несла для приюта. А мать Мария, даже не заметив, что едва не сбила сестру с ног, вихрем пронеслась мимо и исчезла за поворотом, в коридоре, ведущем в молельню.

Когда встревоженные, изумленные, ошарашенные сестры осмелились приоткрыть дверь, они зажмурились от ярких солнечных лучей, бивших в окна. В их перекрещивающемся свете они увидели мать Марию…

Она не молилась. Она танцевала.

Марта танцевала свой первый танец, первый, тот, что сделал ее из дурнушки принцессой, танец Золушки. Она помнила его всю жизнь, каждое движение, она ни на минуту его, оказывается, не забывала. Летели руки, летели растрепавшиеся светло-русые косы, маленькие ноги почти не касались пола. Спаситель смотрел на нее большими скорбными глазами, и в глазах этих не было упрека – только понимание. К Его ногам сейчас мать Мария – актерка Марта - положила единственное, что имела. Свой Дар. Свою Любовь. Свою благодарность. Большего она не смогла бы отдать – даже в молитве.

И когда ошеломленные сестры хотели было ворваться в комнату, чтобы – схватить, вязать, творить молитву, поить отварами, ведь сошла с ума, да что же это, - они почему-то не смогли этого сделать. А когда тонкая фигурка остановилась в финальном па, а потом беззвучно осела на холодные плиты пола, сестрам почудилось – конечно, почудилось, ведь так не бывает! – что Богородица протянула руку и Своим платком вытерла пот со лба женщины.

Где-то ударил одинокий колокол, чистый звон пронизал мир – и замер. Солнечные лучи окутали лежащую на полу фигуру ярким, светлым сиянием.

* * *

… Флейта спела последнее «фа» и смолкла. Усталые актеры переглянулись, сделали шаг к зрителям – и разом поклонились, взявшись за руки.

Публика взорвалась криками. На сцену летели медные монеты и простые полевые цветы, по рукам шла чья-то шляпа. Гул, свистки одобрения, хлопки натруженных ладоней, и кто-то кашлял, а женщины утирали глаза передниками.

Стоящий в толпе монах негодующе крестился. Потом сплюнул – тьфу, охальники! – и выбрался из толпы. Лысину его припекало летнее солнце. Коломбина заметила – и рассмеялась, толкнула локтем Арлекина и что-то сказала. Темноволосый, веселый Арлекин помахал монаху рукой.

Светлое тепло июля царило в воздухе. В высоком, ярко-синем небе не было ни облачка.

Впрочем, нет – одно облачко парило-таки в невозможной вышине. На нем, невидимый, сидел бородатый старик в белой рубахе. Он смотрел вниз и улыбался. Все было во славу Его. Он все понимал.

7-9.04.2010.

Вышивальщица

Серое небо качалось над осенним лесом в такт широкой рыси коня. Высокие сосны хмуро шумели верхушками и вздрагивали под порывами ветра, но внизу, на тропе, было даже тепло. День выдался не слишком холодный, и неяркое солнце конца октября то и дело высовывало озябший бок из-под краешка белых облаков. Одинокий всадник, ехавший по натоптанной лесной дороге, свернул на развилке, снял шапку, взъерошил взмокшие волосы. Он торопился. Сунул руку за пазуху, пощупал закутанный в замшу сверток. Драгоценность – пуще жизни, если не довезет, головы ему не сносить.

Уже перевалило за полдень, и лес по обеим сторонам дороги сжался, уступая место приметам человеческого жилья. Потянулись распаханные делянки и огороды, послышались издалека крики петухов и звон железа из кузницы. За следующим поворотом должны показаться крыши домов… надо же, столько лет прошло, а он еще помнит эту дорогу.

Въехав на неширокую деревенскую улицу, всадник пустил коня шагом. Встречные с любопытством посматривали ему вслед, но ни о чем не спрашивали. Здешние жители вообще отличались молчаливостью и умением не задавать ненужных вопросов.

Поравнявшись с небольшим деревянным домом почти в самом конце улицы, всадник остановился. Спешился, заглянул через забор в палисадник, за которым качались яркие, разноцветные шары поздних осенних астр. Постучал в ворота. Молоденькая яблоня, закрывающая окно дома, уже облетела; грустно висели на самых верхних ветвях мелкие сморщенные яблочки, до которых не успели добраться мальчишки.

В глубине двора, за некрашеными новыми воротами залаял пес. Хлопнула дверь, простучали легкие, быстрые шаги, стукнул засов. Калитка отворилась, и невысокая, полноватая женщина недоуменно и встревожено взглянула на нежданного гостя.

А потом побледнела и отступила на шаг. Узнала.

Всадник снял шляпу – и поклонился, едва не достав до земли.

– Здравствуй, Митка, - негромко проговорил он. – Войти позволишь?

– Дарн, - проговорила женщина, отводя выбившуюся из-под платка прядь светло-русых волос. Темные встревоженные глаза ее не отрывались от лица всадника. – Что привело родича князя в нашу глушь?

– Княжье слово к тебе, Мита…

– Какое может быть дело у князя – ко мне? – женщина пожала плечами. – Входи, если так. Выпьешь молока с дороги?

Во дворе возился у поленницы тощий темноволосый подросток. Он увидел гостя и поклонился, опустив хмурые глаза – зеленые, похожие на ягоды крыжовника в летнюю пору. И не заметил, как Дарн окинул его беглым взглядом – а потом стремительно обернулся к женщине.

– Митка… сын?

– Сын, - кивнула она.

– Сколько же лет ему?

– Двенадцать. И вовсе не обязательно так кричать, - отозвалась женщина спокойно.

Просторная, очень чистая комната встретила их запахом свежевыпеченного хлеба. Теплом тянуло от большой, недавно выбеленной печи. На столе, покрытом вышитой скатертью, стояли в кринке астры – такие же, как в палисаднике, и веточка лиственницы. Дарн облизнул губы, покачнулся устало, и Мита кивнула ему на лавку:

– Садись. Молока хочешь?

– Обожди, Митка, - Дарн вздохнул. Посерьезнел, выпрямился.
– Князь… его светлость кланяется тебе и просит принять от него подарок.

Распахнулся в руках княжьего вестника небольшой сверток – и Митка отступила к порогу, опуская руки. Переливался благородной строгостью светло-серый шелк, раскатившись едва ли не до земли. Моточки ниток светились в лучах неяркого солнца – красные, золотые, белые… разные. Новенькие, манили круглыми боками деревянные пяльцы.