Сказки Золотого века

ГЛАВА V «Смерть Поэта». Арест

1

Лермонтов усаживается к столу с просиявшими от волнения глазами и набрасывает отдельные строфы, произнося их время от времени вслух, а в соседней комнате продолжается обсуждение прискорбного события и вообще жизни Пушкина.

Л е р м о н т о в Погиб Поэт!
– невольник чести - Пал, оклеветанный молвой, С свинцом в груди и жаждой мести, Поникнув гордой головой!..

В соседней комнате замолкают, прислушиваются и переглядываются. У Лермонтова ломается карандаш, он бросает его, карандаш ударяется об стену; Шан-Гирей поспешно и привычно берет очиненные карандаши и вносит их в комнату Лермонтова, показывая всем своим видом, что он не намерен ему мешать. Лермонтов, расхохотавшись по привычке над учеником Артиллерийского училища, грозно вспыхивает глазами:

Не вынесла душа поэта Позора мелочных обид, Восстал он против мнений света Один, как прежде... и убит!

Карандаш ломается и летит в сторону, Шан-Гирей бросается за ним и, отступив, чинит его.

Убит!.. к чему теперь рыданья, Пустых похвал ненужный хор И жалкий лепет оправданья? (Взглядывает на Шан-Гирея.) Судьбы свершился приговор! Ш а н - Г и р е й Судьбы свершился приговор! Л е р м о н т о в (взглядывая в даль) Не вы ль сперва так злобно гнали Его свободный, смелый дар И для потехи раздували Чуть затаившийся пожар? Что ж? веселитесь... он мучений Последних вынести не мог: Угас, как светоч, дивный гений, Увял торжественный венок. Ш а н - Г и р е й (как эхо) Угас, как светоч... Л е р м о н т о в (в гневе вспыхивая глазами) Его убийца хладнокровно Навел удар... спасенья нет: Пустое сердце бьется ровно, В руке не дрогнул пистолет. Ш а н - Г и р е й В руке не дрогнул пистолет. Л е р м о н т о в (зло расхохотавшись) И что за диво?.. издалека, Подобный сотням беглецов, На ловлю счастья и чинов Заброшен к нам по воле рока; Смеясь, он дерзко презирал Земли чужой язык и нравы; Не мог щадить он нашей славы; Не мог понять в сей миг кровавый, На что он руку поднимал!..

Карандаш ломается с треском пополам. Шан-Гирей подсовывает очиненный карандаш, Лермонтов глядит на брата с нежностью, прозвучавшей и в его голосе:

И он убит - и взят могилой, Как тот певец, неведомый, но милый, Добыча ревности глухой, Воспетый им с такою чудной силой, Сраженный, как и он, безжалостной рукой.

Шан-Гирей, забывшись, заговаривает:

– О Ленском вспомнил, Мишель? Мне-то больше нравится Евгений Онегин.

Лермонтов, рассмеявшись, задумывается:

Зачем от мирных нег и дружбы простодушной Вступил он в этот свет завистливый и душный Для сердца вольного и пламенных страстей? Зачем он руку дал клеветникам ничтожным, Зачем поверил он словам и ласкам ложным, Он, с юных лет постигнувший людей?..

Шан-Гирей с беспокойством и радостно:

– Мишель, ты успеваешь записывать? Давай я буду писать.

– Разве здесь не конец?

– Не знаю. Надо переписать, там видно будет. Это так хорошо, что я готов наконец поверить, Мишель, что ты гений.

– Нет, здесь еще не конец.

И прежний сняв венок - они венец терновый, Увитый лаврами, надели на него: Но иглы тайные сурово Язвили славное чело; Отравлены его последние мгновенья Коварным шепотом насмешливых невежд, И умер он - с напрасной жаждой мщенья, С досадой тайною обманутых надежд.

Шан-Гирей, затаивая дыхание, твердит:

– Еще что-то, Мишель!

Л е р м о н т о в Замолкли звуки чудных песен, Не раздаваться им опять: Приют певца угрюм и тесен, И на устах его печать.

У открытой двери в кабинет Лермонтова стоят его друзья, удивленные и радостные, испытывая нечто, что древние греки называли катарсисом.

– Мишель, я перепишу.

– И я!

– И я!

– Как назвать?

– "Смерть поэта"?

– Нельзя лучше отозваться на смерть Пушкина, и пусть о том узнают все.

2

Стихотворение Лермонтова "Смерть поэта" необыкновенно быстро распространилось по городу, быстрее даже, если бы его опубликовали в журнале, очевидно, оно отвечало умонастроению общества, вдруг осознавшего гибель Пушкина как общенациональную трагедию. Строфы легко запоминались и произносились наизусть, простые, изумительные, полные юного чувства и мысли глубокой, как если бы явился новый Пушкин. Это был Лермонтов, обретший в несколько дней известность; он радовался по-детски, слушая похвалы и приветствия друзей и знакомых и их друзей и знакомых. В свете всякая новость распространяется скоро, в два-три вечера, и весь город уже твердит о ней.

Раевский, который познакомился с Краевским, журналистом, как называли в то время издателей и редакторов журналов и газет, чтобы ввести Лермонтова в мир литераторов, отнес к нему список, и тот, уже одобривший "Бородино" и передавший его в "Современник" Пушкина, выразил удивленное восхищение и обещал показать стихи Жуковскому и князю Вяземскому.

Монго-Столыпин приехал из Царского Села за списком стихотворения, о котором все у него спрашивали, собственноручно переписал, вызывая хохот у Лермонтова, поскольку за столь важным занятием он редко видел своего двоюродного дядю, который однако был на два года моложе своего племянника; впрочем, они считались просто двоюродными братьями и были, на удивление всем, неразлучными друзьями при всей разности внешности и характеров.

– Алексей Аркадьевич, куда же вы собрались, если не секрет? На балет? Неужели твоя новая пассия заказала тебе мои стихи?
– Лермонтов шутя постоянно обращался к Монго то на "вы", то на "ты".

– Твои стихи, - с важным видом отвечал Алексей Аркадьевич, высокого роста красавец, худощавый, медлительный в речи и движениях, - у меня спрашивал Александр Карамзин. Я ему и отдам, с вашего позволения.

– О, это для меня большая честь! Если есть у нас на Руси литературный салон, то он у Карамзиных, как я слыхал!
– расхохотался Лермонтов, веселый больше, чем когда-либо после весьма продолжительной болезни, почти три месяца, а за это время разыгралась трагедия Пушкина.

– Я не в салон, - возразил Алексей Аркадьевич, - а к Александру Карамзину. Он переживает смерть Пушкина так, словно повинен в ней.

– Это чувство всякого русского человека, я думаю, - произнес Лермонтов не без сарказма в голосе.

Монго-Столыпин приехал к Карамзиным в дом с окнами на Неву и Летний сад; его сразу привели в комнату Александра, который сидел за столом и что-то писал.

– Не помешал?

– Нет, конечно. Писал письмо к брату Андрею в Париж, почти уже кончил, не к спеху. Есть о чем подумать, хотя и поздно.