Сказки Золотого века

– Поздно?

– Садитесь, Алексей Аркадьевич.

– Я принес стихи, как обещал.

– О, спасибо! Хотя у сестры моей Софи уже есть список, и она в восторге. И дядя мой князь Вяземский, и Жуковский находят стихотворение Лермонтова на смерть Пушкина прекрасным. Но оно, скажу прямо, меня еще больше устыдило. Каются и князь Вяземский, и Жуковский, ближайшие друзья Пушкина. Все видели, все знали - и не понимали всей глубины трагедии Пушкина!
– Карамзин вышагивал по комнате туда и сюда.

– Трагедии?

– На дуэли каждый из нас может погибнуть, хотите сказать?

– Точно так.

– Да, дуэль в данном случае частность. Пушкин сам в ней ничего трагического, я думаю, не видел. Он нашел в ней освобождение, он обрел в ней свободу. Но как же он был опутан!

Монго-Столыпин понял, что Карамзин хочет высказаться, как Лермонтов высказался в стихах о том, что волнует и беспокоит его душу, а слушать, не будучи сам говорлив, он умел. Он закурил трубку. Карамзин вернулся к столу, подобрал бумаги и взглянул на Столыпина.

– Вы спрашивали меня, - заговорил он, - что за человек Дантес. Теперь я знаю его, к несчастию, по собственному опыту. Дантес был пустым мальчишкой, когда приехал сюда, забавный тем, что отсутствие образования сочеталось в нем с природным умом, а в общем - совершенным ничтожеством как в нравственном, так и в умственном отношении. Если бы он таким и оставался, он был бы добрым малым, и больше ничего; я бы не краснел, как краснею теперь, оттого, что был с ним в дружбе, - но его усыновил Геккерн, по причинам, до сих пор совершенно неизвестным обществу ( которое мстит за это, строя предположения).

– И что же?

– Геккерн, будучи умным человеком и утонченнейшим развратником, какие только бывали под солнцем, без труда овладел совершенно умом и душой Дантеса, у которого первого было много меньше, нежели у Геккерна, а второй не было, может быть, и вовсе.

– Заложил душу дьяволу? Впрочем, продолжайте. Я слушаю вас внимательно, - зашевелился Алексей Аркадьевич и принял более удобную позу в кресле.

– Эти два человека, не знаю с какими дьявольскими намерениями, стали преследовать госпожу Пушкину с таким упорством и настойчивостью, что, пользуясь недалекостью ума этой женщины и ужасной глупостью ее сестры Екатерины, в один год достигли того, что почти свели ее с ума, и повредили ее репутации во всеобщем мнении.

– В один год?! В один год не в один месяц, - глубокомысленно заметил Алексей Аркадьевич, который, влюбляясь, достигал своих целей в одну неделю.

– Дантес в то время был болен грудью и худел на глазах. Старик Геккерн сказал госпоже Пушкиной, что он умирает из-за нее, заклинал ее спасти его сына, потом стал грозить местью; два дня спустя появились анонимные письма.

– Как! Это все от них?

– Если Геккерн - автор этих писем, то это с его стороны была бы жестокая и непонятная нелепость, тем не менее люди, которые должны об этом кое-что знать, говорят, что теперь почти доказано, что это именно он!

– Невероятно. В самом деле, непонятная нелепость!

– Но можно взглянуть с другой стороны. В письме упоминается Нарышкин, а Пушкина объявляют первым рогоносцем после него.

– Как! Указывают на царя? В таком случае, все понятно.

– То есть это дьявольская уловка Геккерна? Пушкин разгадал ее. Последовал вызов. Геккерн вступил в переговоры с Жуковским и с госпожой Загряжской, фрейлиной высочайшего двора и теткой сестер Гончаровых, чтобы заставить Пушкина взять вызов обратно якобы тем самым спасти честь его жены. Две недели поэта уговаривали, даже обращались к госпоже Пушкиной с тем, чтобы она написала письмо Дантесу, умоляя его не драться с ее мужем на дуэли. Она обо всем рассказывала мужу, может быть, это спасло ее, но не Пушкина. К концу двухнедельной отсрочки вдруг Геккерны объявляют о предстоящей свадьбе .

– М-да!

– Пушкин торжествовал одно мгновение, - ему показалось, что он залил грязью своего врага и заставил его сыграть роль труса. Но Пушкин, полный ненависти к этому врагу и так давно уже преисполненный чувством омерзения, не сумел и даже не попытался взять себя в руки! Он сделал весь город и полные народа гостиные поверенными своего гнева и своей ненависти, он не сумел воспользоваться своим выгодным положением, он стал почти смешон, и так как он не раскрывал всех причин подобного гнева, то все мы говорили: да чего же он хочет? да ведь он сошел с ума! он разыгрывает удальца!

– А Геккерны вышли сухими из воды?

– А Дантес, руководимый советами своего старого неизвестно кого, тем временем вел себя с совершеннейшим тактом и, главное, старался привлечь на свою сторону друзей Пушкина. Нашему семейству он больше, чем когда-либо, заявлял о своей дружбе, передо мной прикидывался откровенным, делал мне ложные признания, разыгрывал честью, благородством души и так постарался, что я поверил его преданности госпоже Пушкиной, его любви к Екатерине Гончаровой, всему тому, одним словом, что было наиболее нелепым, а не тому, что было в действительности. У меня как будто голова закружилась, я был заворожен, но, как бы там ни было, я за это жестоко наказан угрызениями совести, которые до сих пор вкрадываются в мое сердце по многу раз в день и которые я тщетно стараюсь удалить.

– Ну, в чем же вы виноваты!
– шумно вздохнул Алексей Аркадьевич.

– Без сомнения, Пушкин должен был страдать, когда при нем я дружески жал руку Дантесу, значит, я тоже помогал разрывать его благородное сердце, которое так страдало, когда он видел, что враг его встал совсем чистым из грязи, куда он его бросил.

– У света свои законы.

– Тот гений, что составлял славу своего отечества, тот, чей слух так привык к рукоплесканиям, был оскорблен чужеземным авантюристом, приемным сыном еврея, желавшим замарать его честь; и когда он, в негодовании, накладывал на лоб этого врага печать бесчестья, его собственные сограждане становились на защиту авантюриста и поносили великого поэта.

– Это самое нелепое во всем этом деле!

– Конечно, не сограждане его так поносили, то была бесчестная кучка, но поэт в своем негодовании не сумел отличить выкриков этой кучки от великого голоса общества, к которому он бывал так чуток. Он страдал ужасно, он жаждал крови, но богу угодно было, на наше несчастье, чтобы именно его кровь обагрила землю.

– Вы с Лермонтовым сошлись во мнении, - проговорил Алексей Аркадьевич, сочувственно поглядев на Карамзина; он чувствовал, что они станут друзьями.

– Лермонтов счастливее меня. Кроме дара, он проник в то, в чем я разобрался лишь после гибели Пушкина. Что я? Даже ближайшие друзья Пушкина мой дядя и Жуковский словно открыли глаза на положение Пушкина, не говоря о гонениях в его юности, лишь после его смерти. Пушкин был стеснен строгим высшим присмотром, который не может не быть тягостным, говорит Жуковский. Государь назвал себя его цензором. Милость великая - она поставила Пушкина в самое затруднительное положение. Все, что выходит из-под его пера, самые невинные безделки, его поэтические шедевры, он должен был посылать к графу Бенкендорфу со всевозможными уверениями, как принято, а тот отвозил их к государю, затем возвращал их поэту с его замечаниями и вопросительными знаками, не имея возможности ни возразить, ни уточнить, в чем дело, ни оправдаться перед его величеством.