Сказки Золотого века

– Как перед Господом Богом.

– Как можно писать в подобных условиях, особенно лирические пьесы? Пушкин почти перестал писать, все мы думали, это из-за его женитьбы и пристрастия к раутам и балам, в частности, из-за его жены, которой естественно хотелось блистать. Он занялся историей Пугачева и Петра Великого, даже журналистикой, но его ли это дело? Но вот снизошло на поэта вдохновение, и он написал чудную поэму "Медный всадник"...

– Первый раз слышу.

– В бумагах его нашли. О петербургском наводнении 1824 года, с явлением Петра I на берегу Невы в год основания города, а в наши дни сам Медный всадник скачет по городу... Поэму прочитал государь, поставил кое-где вопросительные знаки, одну строфу велел убрать, и Пушкин, уже уговорившись с книготорговцами, отказался от мысли издать поэму - себе же в убыток, как, смеясь, говорил у нас. Зато, когда он умер, во всем доме нашли лишь 300 рублей. Он же был небогат и жил исключительно литературным трудом, не имея возможности свободно писать и широко печататься. Граф Строганов, родственник госпожи Пушкиной, взял на себя расходы на похороны, вполне сознавая значение Пушкина для России. Были уже отосланы пригласительные билеты, отпевание назначено в Исаакиевском соборе, по приходу дома, где жил Пушкин, но неожиданно вмешались власти, отпевание перенесли в Конюшенную церковь, объявленный вынос тела утром отменили, а тело Пушкина вынесли из дома ночью, без факелов, чтобы при переносе тела днем толпа не распрягла лошадей и на руках не понесла гроб, во всех подворотнях появились солдаты, а в квартире поэта жандармы, - власти боялись не то беспорядков, не то свободного изъявления народом своей скорби. В довершение всех этих полицейских мер, которые вывели из себя даже Жуковского, на Дворцовой были устроены не то ученья, не то военный парад всех родов войск, вместо объявления траура, в день, когда гроб с телом Пушкина еще находился в подвале Конюшенной церкви.

– А еще говорят о заботах государя о семействе Пушкина.

– О семействе Пушкина государь действительно позаботился. Заплатил долги Пушкина и распорядился об издании сочинений поэта за счет казны в пользу его семьи. Но правительство словно не осознало, что погиб великий поэт, достойный общенациональных почестей. Поэтому и слышны еще голоса хулителей Пушкина. О, стыд! О, позор!

Монго-Столыпин поднялся, чтобы дать Карамзину дописать письмо к брату в Париж, и молодые люди, обменявшись крепким рукопожатием, расстались. Он снова приехал к Лермонтову, думая рассказать ему о Карамзине, об отзывах об его стихах князя Вяземского и Жуковского, но застал здесь одного из своих братьев - Николая Аркадьевича, камер-юнкера, который под началом графа Нессельроде; он вздумал защищать Дантеса, мол, тот вынужден был поступить так, как поступил, поскольку честь обязывает, то есть убить Пушкина, чем вызвал у Лермонтова больше, чем гнев. Вместо спора, он уединился у себя и начал набрасывать стихи, найдя наконец концовку для стихотворения "Смерть поэта". Вскоре он появился у стола, за которым ужинали и продолжали обсуждать о том, о чем наговорил камер-юнкер Николай Столыпин. У него пылали глаза огнем. Елизавета Алексеевна хотела усадить его за стол, но он еще весь в пылу своих переживаний и мыслей поспешил всех поразить.

– Послушайте!
– сказал он.
– Я уже говорил, у стихотворения нет конца, жаль, что оно уже разошлось.

Замолкли звуки чудных песен, Не раздаваться им опять: Приют певца угрюм и тесен, И на устах его печать. А вы, надменные потомки Известной подлостью прославленных отцов, Пятою рабскою поправшие обломки Игрою счастия обиженных родов! Вы, жадною толпой стоящие у трона, Свободы, Гения и Славы палачи! Таитесь вы под сению закона, Пред вами суд и правда - всё молчи!.. Но есть и божий суд, наперсники разврата! Есть грозный суд: он ждет; Он не доступен звону злата, И мысли и дела он знает наперед, Тогда напрасно вы прибегнете к злословью: Оно вам не поможет вновь, И вы не смоете всей вашей черной кровью Поэта праведную кровь!

Воцарилась тишина, все молча смотрели на Лермонтова: элегия зазвучала с такой силой негодования, что прямо мороз по коже, как сказала тут же Елизавета Алексеевна, а молодежь поскакала из-за стола, желая своими глазами прочесть новые шестнадцать строк, столь сильных, что становилось страшно за их автора.

3

Граф Бенкендорф по III отделению и граф Нессельроде по министерству иностранных дел уже 28 января 1837 года, на другой день после дуэли, докладывали государю императору по этому делу. Полиция знала о предстоящей дуэли, но почему-то послала жандармов не во след за противниками, которых видели многие из представителей высшего света, возвращаясь с катанья, не на Черную речку, а совсем в другую сторону. Что по этому поводу докладывал граф Бенкендорф, неизвестно. Что касается графа Нессельроде, он приезжал с женой к Геккернам сразу после дуэли и провел у них вечер, проявляя всяческое сочувствие легко раненному Дантесу и барону Геккерну.

Вероятно, граф и барон уговорились, что Геккерн документы о дуэли предоставит не в полицию, а прямо государю через министра иностранных дел, который "благоволил лично повергнуть на благоусмотрение его императорского величества", как явствует из письма Геккерна. Им представлялось, что было все честно, и барон Дантес "был не в состоянии поступить иначе, чем он это сделал". Но какого-то необходимого документа в числе присланных Геккерном не оказалось, что выяснилось при докладе графа Нессельроде Николаю I.

Все хорошо, сообщает граф барону, но не хватает документа, о котором подумал сам государь. Геккерн досылает документ, который был у него под рукой и должен был приложить сразу. Но он уже встревожен и просит графа Нессельроде: "Окажите милость, соблаговолите умолить государя императора уполномочить вас прислать мне в нескольких строках оправдание моего собственного поведения в этом грустном деле; оно мне необходимо для того, чтобы я мог себя чувствовать вправе оставаться при императорском дворе, я был бы в отчаянии, если бы должен был его покинуть; мои средства невелики, и в настоящее время у меня семья, которую я должен содержать". Каково?!

Вполне возможно, именно документ, затребованный царем, изменил его взгляд на поведение Геккернов в деле Пушкина. Можно предположить, что это было письмо Пушкина к Геккерну, послужившее ближайшим поводом для вызова Дантеса, оскорбительное до невероятия, но вместе с тем раскрывающее подоплеку всего дела, если, конечно, поверить поэту. Но это письмо оправдывает вызов и то, что Дантес не мог поступить иначе, чем он это сделал. Значит, письмо было приложено сразу? Не хватало диплома?

Геккерн, считая себя не причастным к сочинению пасквиля или делая вид, что не причастен, диплома-то и не приложил, понимая, что этот документ возмутит царя, независимо от чьего-либо авторства. Во всяком случае, содержание диплома не могло не задеть царя за живое, и дело Пушкина осветилось в его глазах в истинном свете. До сих пор у него не было повода доверять Пушкину больше, чем Геккернам, но коль скоро в дипломе проглядывает намек, кроме его августейшего брата, и на него, Николай I вольно или невольно взял сторону поэта против его противника и поверил его оценке поведения Геккерна.

– Каналья!
– возмутился Николай Павлович, и с этого момента никакое покровительство четы Нессельроде не могло помочь Геккерну сохранить свою репутацию и место при императорском дворе, очевидно, весьма выгодное даже в чисто материальном отношении.

Составив свое мнение по делу Пушкина, царь спешит сообщить о том брату Михаилу Павловичу, который в это время находился в Риме, и сестре Анне Павловне, супруге наследника престола принца Оранского, в Гаагу уже 3 февраля 1837 года. Дантес мало занимает Николая Павловича, всю вину за случившееся он возлагает на Геккерна, приняв вольно или невольно сторону Пушкина, - его смерть и диплом открыли ему глаза? Или понадобилось для общественного мнения Европы найти козла отпущения?

– Пушкин погиб и, слава Богу, умер христианином, - Николай Павлович, написав два письма и закончив с делами, прошел к императрице, и заговорил, словно подводя итоги, чтобы и при дворе утвердилось его мнение по делу Пушкина.
– Это происшествие возбудило тьму толков, наибольшею частью самых глупых, из коих одно порицание поведения Геккерна справедливо и заслуженно...

– Никс, не все его порицают, - заметила Александра Федоровна со слабой улыбкой.
– Да и дуэль произошла между Пушкиным и Дантесом, и ты сам говорил на днях, что последний не мог поступить иначе. При чем же тут Геккерн?

– Это всем известно: он точно вел себя, как гнусная каналья.

– Однако! Нет, нет, я отнюдь не заступаюсь за кого-либо, как графиня Нессельроде. Для меня во всем этом деле, начиная со свадьбы Дантеса, было много загадок.

– Да, Геккерн сам сводничал Дантесу в отсутствие Пушкина, уговаривал жену его отдаться Дантесу, который будто к ней умирал любовью...

– В самом деле?!

– И все это тогда открылось, когда после первого вызова на дуэль Дантеса Пушкиным, Дантес вдруг посватался к сестре Пушкиной; тогда жена Пушкина открыла мужу всю гнусность поведения обоих, быв во всем совершенно невинна.