Сколь это по-немецки
Шрифт:
По всей видимости, он ошибался. Он по-прежнему не знал, что она замышляет в Женеве, но не имел ни малейшего желания наводить справки. Он не хотел смущать ее своими вопросами, своей заинтересованностью или присутствием. Но был счастлив, что она на свободе.
Я все еще люблю Паулу Харгенау и не люблю Мари — Жан Филебра, записал он в блокнот в Париже. Это была первая запись в его парижском блокноте. Осознавал ли он, что делает заметки к будущей книге? Осознавал ли, что со временем вернется в Вюртенбург и там, в новой квартире, спокойно соберет по частям свой следующий роман, роман, основанный на его шестимесячном пребывании в Париже, роман, основанный на его связи с Мари — Жан Филебра, роман, основанный на желании стереть все, что предшествовало его поездке в Париж.
Он не скрывался в Вюртенбурге. Он значился в телефонной книге. Если бы старые друзья захотели его отыскать, они легко могли бы это сделать. Каждое утро он выходил на улицу, чтобы купить бумагу. После обеда, около четырех, шел гулять. Каждое утро, каждый день, примерно в одно и то же время. В этом отношении он не представлял никаких проблем любому, кто захотел бы его убить. Человек
Часто, два-три раза в неделю, он получал анонимные письма, авторы которых, похоже, ненавидели его с куда большей страстью и силой, чем когда-либо оказывался способен ненавидеть он сам. Не душевнобольные ли писали все эти письма? Он мог бы передать письма в полицию; вместо этого он смахивал их в ящик своего письменного стола.
Раз в три-четыре дня ему звонила Мария, его невестка. По-видимому, по наущению Хельмута. Он так и слышал, как его брат говорит: Лучше не терять с ним связь. А то мало ли… Но что я скажу? О, поговори с ним о книгах… В каждом своем телефонном звонке она пыталась вытянуть у него, что он сейчас пишет. Это что-нибудь автобиографическое?
Существование не ограничивается телесной оболочкой, отвечал он, цитируя Брумхольда.
Ерунда.
Только Мария способна принудить его к защите, говоря: Ерунда.
Это правда.
Повтори.
Я говорю тебе абсолютную правду.
В пустую квартиру над ним въехала молодая женщина с серьезным лицом. В отсутствие привратника он помог ей донести несколько тяжелых коробок с книгами от подъезда до лифта. Вам какой этаж, спросил он. Пятый, сказала она. А, вы въезжаете в квартиру как раз надо мной. Она улыбнулась. Это ничего, я не шумная.
Вюртенбург постепенно выходит из своего средневекового прошлого, к которому все еще так привязаны его обитатели… из средневекового прошлого, которое выгравировано на лицах многих, кто здесь живет. Они с Хельмутом — не исключение. Он мрачно разглядывает в зеркале свое лицо и видит, как перед его глазами проносится прошлое Германии.
Скорее всего, погостив в Вюртенбурге, американка с серьезным лицом не могла не почувствовать, как оживает вокруг мир Альбрехта Дюрера. Дюрер легко мог стать для гостя точкой отсчета или даже проводником, когда тот (или та) лениво прогуливался по главной улице, мимо собора, спроектированного Мюзе-Хафтом Толлом, с фресками Альфредо Иглория Гробарта и витражами Наклевица Яна, оставляя слева монумент Первой мировой войны, вставшую на дыбы бронзовую лошадь без седока, четыре металлические доски на гранитном постаменте которой перечисляют в алфавитном порядке имена павших в боях. Среди них по меньшей мере шесть Харгенау, все, естественно, офицеры, погибшие в Первой мировой войне, а имена еще шестерых (имя Ульриха фон Харгенау отсутствует) выбиты на большой мраморной глыбе, после горячих дебатов установленной позади Шоттендорфер-кирхе, в находящемся немного на отшибе районе города, который многие посчитали в тот момент более подходящим для монумента в память Второй мировой войны. Свернув направо у публичной библиотеки, за пять минут быстрой ходьбы можно было добраться до университета, где старый Брумхольд все еще преподавал философию после вынужденного периода праздности, результата слишком многих опрометчивых речей, произнесенных в 30-е и в начале 40-х, речей, касавшихся ответственности граждан перед Новым Порядком. Бедный Брумхольд. Стоило ему отвлечься от абстрактных теорий и довести свою мысль до переполненных студентами лекционных залов, как идеи, которые он стремился выразить, пришлось подкрепить утверждениями вроде: Мы полностью порвали с лишенным почвы и бессильным мышлением. Но со временем пошлость тех выступлений Брумхольда оказалась забыта. Его студенты были от него без ума, лекционные залы всегда переполнены. Иногда в похожей на пещеру, пронизываемой сквозняками аудитории набиралось до четырех сотен слушателей, внимавших учению Брумхольда о смысле вещи. Он знал, как приковать их внимание. В глубине души он был превосходным артистом. Что такое вещь? риторически вопрошал он. Надо отметить, что Брумхольд говорил не о какой-то отдельной вещи. Он, к примеру, обращался не к современному жилому дому, не к металлической оконной раме или уроку английского, а к вещности, внутренне присущей всем вещам независимо от их достоинств, полезности или степени их совершенства. Упоминание о совершенстве — каким бы неуместным и возмутительным оно ни оказалось, по мнению Брумхольда, — объясняется тем, что так устроен ум: он обычно выдвигает стандарты совершенства буквально для всего: для супружества и вождения, любовных связей и садовой мебели, настольного тенниса и газовых печей, лиц и чего-либо столь же маловажного, как погода. А затем, установив эти стандарты, для сравнения он выдвигает другие, которые если для чего-то и служат, то в первую очередь — для поддержания большинства людей во мнении, что вещи по большей части от совершенства далеки.
Я все еще люблю Паулу Харгенау и не люблю Мари — Жан Филебра, записал он в своей парижский блокнот, остановившись в крохотной грязной гостинице на рю де Канетт неподалеку от Сен-Сюльпис. Это были первые строки в блокноте. Осознавал ли он, что, скорее всего, делает заметки для своего следующего романа. Осознавал ли в то время, что через несколько месяцев вернется в Вюртенбург, чтобы там на досуге расшифровать страницы наскоро набросанных заметок, описывающих постепенный и в то время почти необъяснимый отход от Мари — Жан, к концу их связи, незадолго до его отъезда из Парижа, переросший из осторожной попытки отдалиться в чувство эмоционального и физического отвращения к женщине, которую он незадолго до того заверял, что любит. Ох уж эти загадки любви.
Провешивая свои ожидания, его рассудок полагался на слова из блокнота. В его случае будущее основывалось на словах. Но на словах, которые не смутили бы привратника,
каждый день приветствовавшего его традиционным: Похоже, опять прекрасный денек.Повтори: Похоже, опять прекрасный денек?
Насколько он знал, привратник вполне мог быть в команде, расстреливавшей его отца. Разумеется, это не слишком вероятно. Но даже если и так, он лишь выполнял приказ. Если тебя отрядили расстреливать, ты не можешь выбирать, кого тебе хотелось бы пристрелить. Или можешь?
Опять выдался великолепный денек, и он в самом деле не хотел бы оказаться в ином месте.
Он был убежден, что его чувства в отношении великолепного летнего дня в общем и целом разделяют и люди, небрежно прогуливающиеся по Хауптштрассе, то и дело останавливаясь, чтобы взглянуть на витрину, осматривая выставленные там вещи или подчас вглядываясь внутрь магазина в надежде разглядеть привычное лицо, несомненно немецкое, дюреровское лицо знакомого или друга.
И чего же ты в действительности хочешь? как-то раз спросила его Паула.
Перераспределения богатства, мгновенно ответил он.
Нет. Чего ты хочешь на самом деле?
Успеха, осторожно сказал он.
Нет. Не успеха. Чего ты хочешь на самом деле?
А почему не успеха?
Ты не обращал внимания, что ты чудовищно изворотлив?
Нет.
Если бы я только знала, чего ты хочешь на самом деле, я могла бы тебе доверять, со всей искренностью сказала она.
Ты можешь мне доверять.
Нет.
К этому времени ему нравилось думать, что большинство людей в Вюртенбурге выбросило его из головы. Его довольно-таки неуклюжее, как повсеместно раструбили пресса, телевидение и радио, выступление в суде оказалось, по счастью, вытеснено более свежими событиями. Землетрясение в Чили, голод в Эфиопии, государственный переворот в Танзании, широкое применение пыток в Латинской Америке и Греции. Время от времени один из друзей Паулы, такой же активист, отбывающий ныне от десяти до двадцати — или от пятнадцати до тридцати? — лет по подозрению в длинном списке преступлений, включающем в себя поджог, угрозы, похищение, вооруженное ограбление, убийство первой и второй степени, объявлял голодовку, что вызывало в газетах определенный отклик. Но местопребыванием его, Ульриха, никто на самом деле не интересовался. Никому, возможно, не было дела до того, что он собирался написать теперь. Он бы ничуть не удивился, узнав, что ряд знакомых с его творчеством людей ожидает найти в следующей книге своего рода объяснение его очевидно — для них — аномального поведения… объяснение, для него самого совершенно излишнее. Он даже уверился, что многие из его старых друзей убеждены, что он лгал полиции и суду, чтобы выбраться вместе с Паулой из той передряги, в которую, как оказалось, они попали. Но он не лгал. Чтобы спасти свою и Паулы шкуру, он просто рассказал правду. Не было нужды что-либо выдумывать. Не нужно было даже беспокоиться, что его поймают на противоречии. И все равно это привело к тому же самому. То, что он вынужден был рассказать, позволило министерству юстиции выдвинуть безукоризненное обвинение против восьмерых людей, которые часто ели за его столом и по причинам, которые он до сих пор, учитывая полное отсутствие энтузиазма со своей стороны, так и не мог объяснить, доверяли ему свои цели и планы. Возможно, они рассудили, что Ульрих фон Харгенау-старший, как-никак, умер — по меньшей мере, так кажется, — не выдав имен своих соучастников. Так почему же не предположить, что Ульрих Харгенау-младший последует его примеру? Конечно, полиция с самого начала знала, что Паула — один из главнейших стратегов, организатор, мозг, стоящий позади многих «военных игр» группы Einzieh, точно так же, как и она сама должна была знать, что он, а скорее благословенное имя Харгенау, вытащит ее из переделки. Так оно и случилось. Конечно, потребовалось кое-что предпринять. Ряд спешных телефонных звонков, несколько совещаний, немного слез, немного переговоров, немного обещаний — и министерство юстиции было готово в виде исключения посмотреть сквозь пальцы на их неблаговидные поступки. Их юношеские неблаговидные поступки. На следующий день после суда газеты цитировали, как Паула многозначительно заявила, что ее и всю группу предали. Нет, сказала она. Имена она предпочитает не называть. Ну, с известным самодовольством сказала она, когда они на миг встретились у себя дома, ведь это дело не скажется на продаже твоих книг, не так ли?
Возможно, так оно и было. В Вюртенбурге его книги можно было найти теперь чуть ли не в каждом доме — рядом с непрочитанными томами Брумхольда и непрочитанными же книгами Ахселя Вейнрадта и Клауса Карша, единственных сколько-нибудь известных современных авторов, живущих в Вюртенбурге. У него были все основания полагать, что никому нет дела до его возвращения, никого не волнует, в Базеле в настоящее время Паула или в Берне, Цюрихе или Женеве. Что же касается Мари-Жан Филебра, она для них еще не существовала… по крайней мере до тех пор, пока в книжных магазинах не появится его следующая книга, и в результате любой сможет просмаковать его парижскую любовную связь… по-своему никуда не годную связь, которая в конечном счете служила скорее литературным, а не эротическим целям… связь, которая к тому же продемонстрировала ему его собственную моральную трусость, его непостоянство, нерешительность, ненадежность, его неискренность и коварство… на самом деле — все, в чем обвинила его Паула, укладывая перед отъездом свои вещи.
Почему же ты ждала все это время и не уходила? — поинтересовался он.
Над чем вы сейчас работаете, спросил его издатель, когда они встретились вскоре после возвращения Ульриха из Парижа. Нечто весьма увлекательное, сказал он. Парижская любовная история. Издатель, похоже, почувствовал облегчение. Так много было понаписано о вашей былой политической деятельности, тактично прокомментировал он. Мне все же казалось, что вы захотите дополнить… свои воспоминания.
Не собирался ли он сказать свою версию?