Сколь это по-немецки
Шрифт:
Время от времени, когда Ульриху не спалось, он представлял себе Макса, как тот, где-то в России, сидя у потрескивающих в печурке поленьев, тщательно выводил в своей тетради, что произошло за день. Он чуть ли не видел, как принимают начертания написанные полудетским почерком слова: zwei Kartoffeln, Fieber, eine tote Feldmaus, die ewige Frage…
Поскольку Макс каждый день опустошал мусорные баки, его наметанный глаз мог теперь безошибочно распознать, где чей мусор. Он всегда с легкостью мог отличить мусор Ульриха или американки с пятого этажа. Ульрих однажды услышал, как он смеясь упомянул об этом в разговоре с привратником, и тут же заметил крайнее раздражение, промелькнувшее у того на лице, словно он счел это замечание весьма прискорбным.
Все трое, привратник, Макс и парковый служитель, знали, что отец Ульриха носил монокль, что его звали Ульрих фон Харгенау и он умер, очередной эвфемизм, за отечество, что Ульрих и его брат отбросили частицу фон, жест, который обычно вызывает подозрения и не
Ульрих был уверен: привратник знал, что они с Дафной рано или поздно сойдутся, либо у него на квартире, либо у нее. Этим, должно быть, и объяснялись насмешливые взгляды, которые он ловил на себе всякий раз, когда они приходили или уходили вместе. Да и в привратничьих «доброе утро» и «добрый вечер» крылся, казалось, намек, который Ульрих находил неприятным. В результате он перестал, дожидаясь лифта, обсуждать с ним погоду. Они вели необъявленную войну. Чистое ребячество, сказал Ульрих Дафне, но я начал ненавидеть этого человека. Где он был во время войны? Однажды привратник обмолвился о России. Где именно в России? Везде, ответил привратник. Мы показали этим свиньям, как сражаться. Какое смехотворно нелепое утверждение. Вы имеете в виду, что они нам показали. Нет, упрямо затряс головой привратник. Мы показали им, как сражаться. Не входил ли он некогда, гадал Ульрих, в какую-нибудь расстрельную команду?
Дафна въехала в этот дом менее трех месяцев тому назад. Она нашла себе квартиру, так же как в свое время и он, изучая отведенные недвижимости страницы «Вюртенбургер Цайтунг». Она бегло говорила по-немецки и без труда воспринимала лекции в Вюртенбургском университете, университете, между прочим, чья репутация в области древней и средневековой истории, истории церкви и философии была чрезвычайно высока. Она выучила немецкий в Америке. А почему не французский или итальянский? Я хотела учиться у Брумхольда, робко призналась она. Не из-за него ли она в первую очередь и приехала в Германию? спросил он у нее, должно быть, с удивленным выражением лица. Она рассмеялась. Да нет. К тому моменту, когда она наткнулась на философские труды Брумхольда, она уже изучала немецкий в колледже. У ее отца, добавила она, в Германии множество друзей. Он был здесь во время оккупации. Он-то и побудил ее изучать немецкий. Когда он поинтересовался, не связан ли ее отец с университетом, она ответила отрывистым «нет».
Когда Дафна обнаружила, что он когда-то учился у Брумхольда, она сплясала небольшую джигу, которую он счел за выражение восторга на американский лад. Я не слишком преуспевал как студент, поспешил он добавить. Не думаю, что профессор Брумхольд когда-либо обращал на меня хоть какое-то внимание. Тем не менее я посылал ему экземпляры всех своих вышедших книг. Один или два раза, продолжал Ульрих, он, несмотря на недостаток времени, любезно прислал мне записку с благодарностью. Он очень надеется прочесть вскоре книгу одного из своих бывших студентов, писал он. В чем у Ульриха были все основания сомневаться. Хотя он и не сказал об этом Дафне. Он не хотел, чтобы она думала, будто он недоволен полученными от Брумхольда записками. Естественно, обнаружив, что он — писатель, она почувствовала себя обязанной купить несколько его книг, чего он не мог сказать о большинстве своих друзей и знакомых, дожидавшихся от него подписанных экземпляров, которые они и не думали читать. Дафна, однако, прочитав целиком или хотя бы почитав одну из его книг, почувствовала, что принуждена что-то о ней сказать, и в силу своей искренности и откровенности, а также и вследствие занятий философией, не могла, понял он, просто сказать, что книга ей понравилась, и этим ограничиться. Она должна была так или иначе выразить на словах понимание того, чего он стремился достичь, или того, чего он, как ей казалось, попытался достичь. Она, очевидно, хотела, чтобы прочитанное ей понравилось, поскольку ей нравился или начинал нравиться он; возможно, она хотела, чтобы он ей понравился, но при всем старании книга оставалась для нее почему-то недоступной. Хотя едва ли можно было ожидать чего-либо иного от того, кто признавал, что находит исследование или прощупывание отношений между людьми чем-то весьма и весьма неподобающим. Она чувствовала, что писатель переступает черту, и Ульрих должен был признать, что писательство в определенном смысле и есть способ переступать черту. Вместо того чтобы читать и читать о скудости, двусмысленности или переменчивости чьих-то чувств, она предпочитала задаться вопросом о смысле вещи или
же смысле мысли, по возможности формулируя его по-немецки, на чужом или по меньшей мере заимствованном языке, позволявшем ей свести эти ключевые вопросы к чистым знакам, поскольку немецкие слова, обозначающие вещь и мысль, не вызывали немедленно у нее в мозгу тех многочисленных отголосков, каковые были неминуемы на английском, где они, эти повседневные слова, порождали целую панораму привычных ассоциаций, притуплявших ту точность, которая была необходима, чтобы привести философское расследование к удовлетворительному завершению. Не потому ли она и приехала в Германию? Чтобы думать по-немецки, вопрошать себя на чужом языке?Спала ли она когда-нибудь с немцем?
Ясно, что спала, рассуждал он.
Откуда эта странная скованность с его стороны?
Отвечай.
Немедленно отвечай.
Полиция округа, в котором жил Ульрих, въезжала в новое здание с большой помпой. Фотографии его брата появились во всех газетах. Хельмут не сомневался с самого начала, что именно его проект полицейского участка будет выбран из не то девятнадцати, не то двадцати предложенных. Не было недостатка в кривотолках, объяснявших его победу единственно тем фактом, что он приходился начальнику полиции Вюртенбурга зятем. Возможно, это и в самом деле повлияло на единодушное решение жюри. Ульриху помнилось, как он настаивал, чтобы Хельмут как раз из-за этого в конкурсе не участвовал. Если ты выиграешь, все начнут говорить, что это из-за тестя. Хельмут обозвал его простаком. На самом деле, жизнерадостно объявил он, на каждое Рождество он посылал полицейским старого участка ящик Piper-Heidsieck. Прозит. Конечно, газеты не преминули отметить, что архитектор Харгенау приходится братом Ульриху Харгенау, писателю, признавшему, что он являлся активистом леворадикальной политической группы Einzieh.
Хельмут повел его осматривать новый полицейский участок. Почему он согласился пойти? Безупречные коридоры, просторные светлые помещения, белые столы с пластмассовым покрытием, все новое и блестящее, все присутствующие, как в форме, так и в штатском, широко им улыбаются. Цирковая атмосфера. Все так и лучатся одобрением при виде его брата Хельмута, который к тому же приходится, не стоит закрывать на это глаза, начальнику полиции зятем. Хельмут подчеркнуто витиевато представлял его каждому встречному, повторяя: А это мой радикальный братец, писатель Ульрих Харгенау. Вы, возможно, читали что-нибудь из его книг. К удивлению Ульриха, несколько полицейских кивнули в ответ. После чего все улыбались друг другу, словно смакуя потрясающую шутку. Вопросы будут? спросил его Хельмут в присутствии целой группы старших полицейских чинов, все они сжимали в руках бокалы с шампанским, все слегка раскраснелись и держались на ногах чуть-чуть нетвердо.
Да, сказал Ульрих. Не радикалка ли та молодая американка, что живет в квартире надо мной? Я легко это для вас узнаю, улыбаясь сказал начальник полиции, чувствуя прилив гордости за Харгенау. Старое, старое семейство с замком где-то в Вестфалии. Жалко, что они решили отбросить фон.
Ульрих улыбнулся в ответ. Внезапное ощущение товарищества. Период его безответственности остался в прошлом. Его опять уважают. В критический момент он поступил правильно. Принял лекарство и теперь вернулся назад, вольный делать все, что захочет, ехать куда пожелает.
Мой брат работает над очередной книгой, объявил Хельмут.
Уж на этот раз постарайтесь достичь убийственного успеха, сказал начальник полиции, и все они зашлись от смеха.
Вы же так много спите, правда ведь? сказала Дафна, критически наморщив нос. Как же вам удается что-то все — таки сделать?
Я допоздна работаю по ночам.
Не было ли написано у нее на лице сомнение?
В университетской библиотеке он нашел ее отца в «International Who’s Who».
Мортимер Б. Хейзендрак, технический администратор, р. Домус, Иллинойс; сын Уилфреда Кристофера и Клары Мей (Краули). Бакалавр cum. laude (стипендиат Десмонда Фицджеральда), Северо-восточный университет, 1940; магистр машиностроения, Гарвард 1943; бакалавр математики, Мичиганский университет, 1946. Женат на Флоре Бейтс, 19 апреля 1947. Дети: Сьюзен Вивиан, Джозеф Кристофер III, Роза Дафна. 1946–1949 — сотрудник научной лаборатории в Лос-Аламосе. 1949–1952 — руководитель группы, Агентство по передовым концепциям материалов. Армия США. Александрия, Виргиния. 1952–1956 — научный советник. Системы управления двигателями ракет с ядерными боеголовками. Управление дальностью полета ракет. 1956–1960 — «Даст-Индастриз». Партнер с 1960, президент 1970–1977, председатель правления с 1970, исполнительный директор 1978. Комиссия при Президенте «Совет Белого дома», 1971–1973.
Премия «Золотая тарелка» Американской академии достижений. Диплом профессионального инженера: Нью-Хэмпшир, Вермонт, Коннектикут, Род-Айленд, Мэн, Массачусетс, Нью-Йорк. Член Американского ракетного общества и Национального совета по борьбе с преступностью и правонарушениями.
Что? сказал Хельмут. Ты хочешь сказать, что никогда не слышал о «Даст-Индастриз»? Казалось, он не верит в неведение Ульриха. Хорошим же ты был активистом. «Даст» — один из крупнейших американских производителей вооружения. Они произвели большую часть современного оружия, использовавшегося во Вьетнаме.