Сколь это по-немецки
Шрифт:
Ты действительно должен принять определенные меры предосторожности, сказал его брат Хельмут, когда Ульрих упомянул об инциденте. И прежде всего, почему ты вообще решил вернуться в Вюртенбург?
Потому что устал слушать, как все вокруг говорят только по-французски, легкомысленно ответил Ульрих.
Ну ладно, постарайся не очень рисковать.
Юмором Харгенау не славились. А то бы его брат, чего доброго, сказал: В конце концов, что смешного в том, что тебе проломят башку?
Что говорил его брат?
Тебе не следовало жениться на Пауле.
Я был от нее без ума.
Если бы наш отец не оказался треклятым героем, а твоя фамилия не была Харгенау, ты бы просидел за решеткой от десяти до пятнадцати лет. Может быть, они разрешили бы тебе иметь пишущую машинку, чуть подумав, добавил Хельмут.
Его брату еще не представлялось возможности спроектировать казенный, как его эвфемистически
Когда Ульрих собрался уходить, проведя уик-энд с братом и его семьей, Хельмут сказал: Мы с тобой должны держаться вместе. Мы в самом деле должны сесть и все обсудить. Ульриху не хватило духа сказать ему, что на самом деле обсуждать им уже нечего. Когда-то, в былые годы, между ними имелись какие-то разногласия, сейчас это вряд ли играло какую-то роль. Он даже не помнил толком, в чем они заключались. Возможно, он тогда завидовал успехам брата, успехам, воспринимавшимся Хельмутом как должное. Он этого и ожидал. Он даже поведал Ульриху, что, не будь их отец таким самодовольным и самоуверенным аристократом, из него мог бы выйти куда лучший заговорщик. По крайней мере, его расстреляли, а не оставили болтаться на крюке перед увековечивающей это событие съемочной группой.
Каждое утро Хельмут вставал в половине седьмого. К семи десяти вся семья собиралась за столом для завтрака. Никто никогда не опаздывал. Дети внимательно следили за Хельмутом. Они ждали от него знака, по которому они могли бы определить, что им сулит предстоящий день. Хельмут посмотрел на часы и поджал губы. С самого утра ему предстояли две важные встречи. Он обо всем сообщил Марии. Она была такая же светловолосая и голубоглазая, как и он. За столом они сидели точно друг напротив друга. Она добросовестно сообщила ему, как намеревается провести день. Не было ничего банального, не достойного упоминания. Дети внимательно слушали. Они непосредственно наблюдали, как разворачивается жизнь в мире взрослых. Это был реальный мир. Они понимали, что каждый день их отец вносит в этот мир нечто осязаемое. Каждый день немало зданий по всей Германии вырастало на несколько метров и еще более приближалось к завершенному состоянию, первоначально, если можно так выразиться, возникшему у него в мозгу. К этому времени вся семья знала архитектурную кухню вдоль и поперек. Они знали, как архитектор, чтобы реализовать свои замыслы, должен уговаривать, выслушивать и убеждать своих нервных и беспокойных клиентов. Дети смотрели в голубые глаза Хельмута, и это наполняло их уверенностью. Английский костюм говорил сам за себя. Без четверти восемь Хельмут уже сидел за рулем своего автомобиля. Дети им восхищались. Им восхищалась жена. Им восхищалась секретарша. Им восхищались, правда неохотно, коллеги. Им восхищались его чертежники. Им более чем восхищались его клиенты, они пытались подражать его непринужденному подходу ко всему, что может произойти. Они видели перед собой высокого светловолосого и голубоглазого мужчину в английском, желательно в клетку, костюме прекрасного покроя, с однотонным галстуком несколько темнее строгой рубашки на пуговицах. Его рукопожатие было крепким, рука сухой. Он никогда не потел. Даже на телевидении под сходящимися на нем яркими лучами прожекторов. С полной непринужденностью он обращался к телевизионной аудитории, к широкой немецкой аудитории, обсуждая свою любимую тему, архитектуру. Величественную историю архитектуры. Греция, Рим, Византия, неспешный парад архитектурных свершений, венчаемый новым полицейским участком в Вюртенбурге. Большинство жителей Вюртенбурга включало телевизоры, чтобы послушать брата Ульриха, изумляясь сокровищам, которые он представлял им в назидание: сокровищам, существующим по соседству с ними, сокровищам былого гения. Хельмут Харгенау — это нечто, говорили они, изумленно покачивая головами.
А его брат Ульрих?
Лучше о нем не говорить. Мало ли кто — услышит.
У него на письменном столе стояла в рамке фотография отца, сделанная в кабинете. Слева на заднем плане виден рисунок Дюрера. На лацкане отцовской куртки поблескивает крохотная свастика. Фотография была сделана летом 1941 года, в удачное для Германии лето. Рядом с фотографией отца —
фотография Паулы, его бывшей жены. Снимок, сделанный на прогулке. Не сообщила ли она ему уже тогда, что друзья спрятали у них в подвале пару ящиков с сохранившимися со времен Второй мировой войны ручными гранатами? В нашем подвале? В нашем подвале? Она упомянула об этом так небрежно, будто речь шла о припасенных для вечеринки ящиках шампанского. Он не мог не восхищаться ее невероятным хладнокровием. Ее явным равнодушием к опасностям, связанным с тем, что она делала. Как и его отец, который снял свастику с лацкана своей куртки в 1942-м, она верила в справедливость и правосудие.Теперь, зная, где она, почему он не пытался с ней связаться?
Отвечай.
Немедленно отвечай.
Великолепное лето. Великолепное немецкое лето. Повтори.
Временами ему казалось, что его мозг пристрастился к повторениям, ему нужно услышать, как все повторяется раз, а то и два, чтобы удостовериться, что формулировки правильны и не вводят в заблуждение. Он обнаружил, что сам же повторяет, что собирается делать дальше, хотя и готов первым признать: повторение препятствует достижению совершенства или, как сказал американский мыслитель Уайтхед, совершенство не призывает к повторению.
Его мозг побуждал его к повторению. Требовал повторно прокручивать все, что он предпринимал. Продолжал спрашивать: Почему я здесь? Теперь? И что я собираюсь делать? Завтра? Послезавтра? Еще через день?
Лето в этом году и вправду выдалось совершенно исключительное. Почти (отметьте это почти) само совершенство. Не слишком жарко днем, а вечером — приятная прохлада. Возможно, он это придумал, но довольное выражение на лицах ежедневно встречаемых им людей отражало — в этом он был уверен — их удовлетворение погодой, а также приятным и гармоничным окружением, а также более или менее любезными друзьями и родными, а также интимными связями, которые не могут то и дело не завязываться, особенно когда лицо, о котором идет речь, не слишком озабочено или раздражено, что могло бы повредить его или ее способности судить о людях и, среди всего прочего, правильно отвечать на сексуальную инициативу в момент ее проявления.
Он встретил Паулу в Английском парке в Мюнхене. У него кровоточил порез, полученный, когда полицейский ударил его в лицо на массовом митинге, в котором он принимал участие вместе с группой друзей. Одним из первых вопросов, который она ему задала, был: Вас никогда не посещало искушение взорвать полицейский участок? Он только рассмеялся.
Ты просто-напросто потерял рассудок, изрек в своей самой что ни на есть напыщенной и снисходительной манере Хельмут, когда Ульрих сообщил, что собирается жениться на Пауле. Отец пришел бы в восторг от силы ее характера, сказал Ульрих. Да, характер-то у него был, но мало что еще, ответил его брат, иначе бы он перебрался в Швейцарию. Хельмут видел Паулу всего несколько часов. Что же смог разглядеть в ней Хельмут, чего не удалось увидеть ему?
Отвечай.
Немедленно отвечай.
Можно сказать, что герои его книги свободны от эмоциональных расстройств, от эмоциональной ущербности. Они встречаются в разных местах, в парках или на митингах, и, не тратя слишком много времени на анализ своих насущных надобностей, предоставляют мозгу краткую передышку, заключая в постели друг друга в объятия. Ты очень хороший любовник, признала Паула, но способен ли ты взорвать полицейский участок?
В чем на самом деле состоит эмоциональная ущербность?
Может ли быть, что внутренний разлад, отсутствие ясности, неустранимая путаница, сомнение в себе, ненависть к себе обусловлены всего-навсего неспособностью человека насладиться идиллической погодой?
В это мгновение погода в Вюртенбурге и его ближайших окрестностях была близка к совершенству. Теперь, в этот момент, вместе со всем населением Вюртенбурга (согласно последним данным, примерно 125 968 человек), он наслаждался чудной погодой. Он полностью расслабился. Абсолютно ничего на уме. Ничего, кроме мысли о том, как он собирается провести этот приятный день. Он не ожидал новостей ни от Мари-Жан Филебра, ни от своей бывшей жены Паулы Харгенау — первая, как он полагал, оставалась в Париже, вторая теперь была вольна отправляться куда ей заблагорассудится.
Повтори.
Куда ей заблагорассудится.
Мозг продолжает настаивать, что способен прожить на одних образах. Без слов.
Хельмут, встретившись с ним в гостинице после его возвращения из Парижа, сразу же сообщил, что Паула живет теперь в Женеве. Хельмут, похоже, смутился, когда он расхохотался. Припадок смеха. Женева? Ну что она может делать в Женеве? Хельмут криво улыбнулся, потом пожал плечами. Ей, должно быть, нравится место.
Паула. В Женеве? Невозможно.