Скопа Московская

Оставив коней и дворян у царёва крыльца, я поднялся по ступенькам, и пара стражей отворили для меня ворота бывшего великокняжеского, а со времён Грозного, царского дворца.

После гибели самозванца я редко бывал тут. Только на официальных мероприятиях, а они проходили в Грановитой палате. Царь редко звал меня к себе на разговор. Разве только перед отправкой в Новгород, на переговоры со шведами. Вот и сейчас дядюшка принял меня в тех же палатах.

Он сидел на троне, в роскошном облачении. Рядом с троном тёрся, конечно же, верный брат Дмитрий, а за спиной царя замерли, подобно статуям пара рынд с топорами наперевес. Остановившись на положенном расстоянии, я приветствовал дядюшку не как родича, но как царя и государя.

— Ишь ты, лицо-то как выскоблил, — первым заговорил со мной Дмитрий, — и волосы остриг. Прям хранцуз, али гишпанец, а не русский человек.

— Про иного говорят, что волос долог, да ум короток, — в тон ему ответил я.

Сам тон и слова были явным оскорблением, но Дмитрий просто проигнорировал их.

— Зачем вызывал меня, государь? — прямо спросил я у Василия. — Отчего молчишь? Или уже в опале я?

Тут снова вступил Дмитрий. Он жестом велел кому-то войти. Двери за моей спиной отворились, и в палаты внесли здоровенный складень на три иконы.

— Всякое дело лучше всего с богоугодного начинать, — медовым голосом проговорил Дмитрий.

Прежде молчавший царь поднялся с трона, прошёл к разложенному служками складню. Мы с Дмитрием встали за его правым и левым плечами.

— Верую во единаго Бога Отца Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым, — принялся первым читать Символ веры царь, и мы с Дмитрием не отставали от него, кладя когда нужно широкие крестные знамения. — И во единаго Господа, Исуса Христа, Сына Божия, Единороднаго, Иже от Отца рожденнаго прежде всех век. Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рождена, а не сотворена, единосущна Отцу, Им же вся быша. Нас ради человек, и нашего ради спасения сшедшаго с небес, и воплотившагося от Духа Свята и Марии Девы вочеловечьшася. Распятаго за ны при Понтийстем Пилате, страдавша и погребенна. И воскресшаго в третии день по писаниих. И возшедшаго на небеса, и седяща одесную Отца. И паки грядущаго со славою судити живым и мертвым, Его же царствию несть конца. И в Духа Святаго, Господа истиннаго и Животворящаго, Иже от Отца исходящаго, иже со Отцем и Сыном споклоняема и сславима, глаголавшаго пророки. И во едину святую соборную и апостольскую Церковь. Исповедую едино Крещение во оставление грехов. Чаю воскресения мертвым. И жизни будущаго века. Аминь.[1]

Конечно, многие дела начинают с молитвы, но чтобы вот так перед иконами Символ Веры читать, такого в памяти князя Скопина на нашлось. Значит, сделано намеренно, неужели считают меня посланцем сатаны, который от святой молитвы и икон рассыплется пеплом. Вполне может быть. И это тоже нужно использовать против Дмитрия. Уверен, идея была его.

Закончив чтение, царь вернулся на трон, и наконец обратился ко мне.

— Доколе же ты, князь, будешь противиться воле моей? — вопросил он. — Или желаешь уехать к себе в имение, но с опалой?

— Если куда и ехать мне, государь, — ответил я, — то только в Можайск, к войску. Там моё место.

— Ты же говоришь, что здоровьице не позволяет тебе в имение ехать, а уже в войско рвёшься, князь-воевода, — снова встрял Дмитрий.

— Ещё когда к постели прикованный лежал, — на сей раз я снизошёл до ответа царёву брату, — то говорил государю, что прикажет он я себя к седлу привяжу и поеду.

— А я говорил, что не надобно жертв таких, — отрезал царь. — Ты ещё нужен будешь мне и державе, когда я повелю.

— Так вели сейчас же отправиться мне в войско и готовить его к выступлению на Смоленск, — заявил я. — Лишь этого приказа жду от тебя, государь.

— А иной, выходит, не исполнишь? — тут же спросил Дмитрий.

— Исполню, но не приму. Пока ещё я твой воевода, государь, мне и вести войско на Смоленск.

— Брат мой Дмитрий пойдёт воеводой, — отказал царь, — покуда ты здоровье поправлять станешь.

— Дмитрий тебе, государь, накомандует, — усмехнулся я. — Он тебе обещал вторые Добрыничи, а под Болховом его литвинский воевода Рожинский разделал под орех. Двести сотен душ потерял Дмитрий тогда. У Рожинского меньше в войске было.

— Зато наряд[2] спас!

— Пушки, что Рожинскому не достались сразу, в Болхове он получил, когда ты, княже, в Москву сбежал. Брата на свадьбе хулить.

Я бил размашисто и сильно, ниже пояса. Целил не в Дмитрия, он ничто без царя, а в самого государя. Всякое слово дурное о брате его нацелено было в Василия, чтобы он перестал хоть на миг слушать своего не особо умного зато верного и преданного что твой пёс братца.

Тут Дмитрию нечего было сказать. Я ударил метко, и попал куда надо. Хулительные речи во время свадьбы царя с княжной Буйносовой-Ростовской, с которой он был помолвлен ещё при самозванце, Дмитрий и впрямь говорил при всём честном народе. Бездетный брат на троне как нельзя лучше устраивал Дмитрия Шуйского, царёва конюшего и фактически наследника престола, но куда лучше брат не просто бездетный, но ещё и вдовствующий. И потому потерпевший страшное поражение Дмитрий, увидев, как его положение становится всё более шатким, а шансы наследовать трон после брата начинают уменьшаться, потерял голову и весьма нелестно отозвался о царёвой свадьбе. Мол, не ко времени жениться, когда кровь русская льётся. И это посеяло зерно сомнения в душу Василия, мастера заговоров, который до конца не доверял никому, даже родному брату. И эту искру подозрения я сейчас раздувал.

Вот только не один я такой умный был в царёвых палатах.

— Я может и говорил государю правду, как видел её, да не лгал никогда, клятвы не преступал и воровских послов не отпускал, — выложил на стол свою козырную карту Дмитрий.

Аргумент сильный, почти убойный. И мне было что на него возразить.

— Не хотел я лить кровь православную, — ответил я. — Воровскую грамоту при всём народе порвал, а посланников ляпуновских велел гнать прочь.

— А должен был в железа заковать да на Москву в той грамоткой отправить!

— Нет у нас сил, государь, ещё и с Рязанью тягаться, — обратился я прямо к царю. — Ляпунов там сидит крепко, народ его уважает, дворяне да дети боярские за него горой. Если б я его послов отправил к тебе в железах, ты, государь, меня бы против Рязани и двинул, а саму Рязань воровским городом объявил. Тогда бы и город, и воевода или к ляхам или к вору переметнулись. Один урон от того власти твоей, государь.

А это уже Дмитрию, да и самому царю крыть нечем. Терять Рязань, да ещё и своими руками её вору калужскому или ляхам отдать, этого себе царь Василий позвонить не мог. И без того под ним трон шатается.

— Мнимый, выходит, недуг твой был, — снова заговорил царь, — раз в войско уже наладился.

— Чтобы домой ехать, здоровье поправлять, подлинный, — ответил я, — а чтобы службу править — мнимый.

— И что же, хоть сейчас готов в Можайск ехать? — спросил царь.

— Дай приказ, прямо отсюда с парой дворян своих поеду, — заверил я, и ничуть не кривил душой. — Только сразу за мной шли деньги да рухлядь пушную для оплаты наёмникам, государь. Без казны войско не пойдёт никуда.

— Грозишь уже царю, воевода! — едва пальцем в меня тыкать не начал Дмитрий.

— Без золотой смазки телега войны не покатится, — пожал плечами я. — Не будет у меня в войске казны, так останусь без наёмников.

— А без них воевать не желаешь уже?

— Если бы ты, княже, войско и наряд под Болховом не потерял, так и вовсе бы свеи не понадобились. Сами бы справились без их помощи. А нынче у нас каждый человек на счету — и русский, и свейский, и наёмный. Без них над жигимонтовым войском под Смоленском победы не будет.

— Будет тебе казна и золотая, и меховая, — заверил царь. — Но распоряжаться ею станет Дмитрий, брат мой. Он с тобой будет вторым воеводой.