Скорость

Но Зиненко не повеселел и теперь. Он стал даже еще более угрюмым, думая о чем-то своем. Ракитин заметил это, спросил:

— А как твои дела в депо, Аркадий? Чибис там чего-то мудрит. Жалобу написала, защищает начальника депо. Кстати, что ты о ней можешь сказать?

— Плохого ничего, — ответил Зиненко.

— И хорошего тоже?

— Почему, — возразил Зиненко. — Мне показалась она женщиной умной, с огоньком.

— Насчет огонька ты прав, — улыбнулся Ракитин. — Огонек у нее имеется. А как она с Алтуниным? Воркуют голубки?

— Вроде воркуют. Но это по-моему не столь важно.

— Э-э, нет, — погрозил пальцем Ракитин. — Если хочешь знать, то и жалоба на этой самой почве появилась. Да, да, я уже прощупывал. В отношении Белкиной она права, а в остальном… Словом, придется с этой Чибис потолковать серьезно.

Зиненко долго молчал, о чем-то раздумывая. Потом сказал решительно:

— Знаешь что, Борис Иванович, отпусти меня из горкома.

— Как это отпусти? Ты что, Аркадий, в уме? — Ракитин уперся ладонями в край стола, пружинно вытянулся.

— Не могу я так, Борис Иванович, не могу.

У Ракитина от волнения подергивалась кожа под глазом. Он был уверен, что предложил Аркадию самую подходящую работу, что именно в горкоме офицер запаса мог бы великолепно применить свой многолетний опыт воспитателя. А тут вдруг эти словечки: «Не могу», «Не хочу».

— Нельзя так. Нужно дорожить доверием, — сказал Ракитин. Зиненко долго молчал. Не хотел он, как видно, причинять обиду человеку, который проявил столько хлопот о его устройстве. Но идти на сделку с совестью было тоже не в его характере.

— Мне лучше ямы рыть, чем разыгрывать из себя инспектора, — откровенно признался Зиненко. Ракитин долго смотрел ему в глаза.

— Странно ты рассуждаешь, Аркадий.

— Почему странно. Ведь чтобы разобраться в людях, нужно с ними пуд соли съесть.

— Но я же тебя не тороплю. Сиди в депо еще полмесяца. Мало? Сиди месяц.

Зиненко потер пальцами лоб, сказал раздумчиво:

— Комбат Ракитин когда-то внушал: «Главнее в бою — не терять времени».

— Правильно внушал. Жаль, что здесь не армейские условия. Демократией пользуешься. Говори откровенно, куда уходить собираешься?

— В депо.

— На какую работу?

— Алтунин обещает должность мастера.

— Ах, вон что! — Борис Иванович прикрыл окно, снял шапку и подошел вплотную к Зиненко. — Значит, обходный маневр?.. Как на той высоте, под Берлином?.. Да, мило-весело. А может, все-таки подумаешь?

Зиненко стоял, не двигаясь.

Ракитин опять подошел к окну, за которым по-прежнему стоял туман. Белесым было все: дома, деревья, провода и даже пробегавшие внизу машины. Лишь в конце квартала, где выходил на главный проспект грузный троллейбус, вспыхивали голубые молнии.

— Ну, лады, — сказал Ракитин, повернувшись к Зиненко. — Пусть будет по-твоему. Но знай: из горкома я тебя не выпушу.

— Как то есть?

— А так. Будешь внештатным, уразумел?

— Это другое дело, — сразу повеселел Зиненко. — Внештатным согласен. — И шутливо прибавил: — Казаку треба, щоб конь добрый був.

— Ух ты, черт! — схватив его за плечи, воскликнул Ракитин. — Как был упрямым, так и остался.

Раздался стук в дверь. В номер неожиданно вошла Римма. Ярко-желтая высокая шляпа и такого же цвета большие круглые клипсы придавали ее лицу какой-то цыганский вид.

Увидав отца, она как будто немного смутилась. Но тут же взяла себя в руки и, положив на стол кожаную коробку с биноклем, весело сказала:

— Возвращаю, Аркадий Петрович, в полной сохранности. Извините, что задержала.

— Да ерунда, — махнул рукой Зиненко. — Не стоило беспокоиться. Потом бы как-нибудь отдали.

— Что вы. Такая редкая вещь.

«Выпороть бы тебя за эту вещь, — с возмущением подумал Ракитин. — Ишь ведь заявилась. Ни стыда, ни совести». Но, чтобы не выдать перед другом своего гнева, он сказал ей с деланным спокойствием:

— А знаешь? Уходит наш Аркадий к Алтунину.

Римма так выразительно скривила губы, словно речь зашла о человеке, который всю жизнь причиняет ей одни неприятности.

Зиненко улыбнулся. А Борис Иванович, внимательно следивший за дочерью, попросил ее все-таки сказать, откуда у нее такая неприязнь к Алтунину.

— Гм, откуда, — дернула плечом Римма. — Он же нам, диспетчерам, дышать не дает.

— Например?

— Ну вот сегодня. Формирую тяжеловесный, вызываю Мерцалова. И вдруг на проводе прокурорский глас Алтунина: «А почему Мерцалова?», «А знаете ли вы?», «А понимаете ли вы?»…

— Но ты, конечно, все понимаешь?

— Ой, господи! Да я этого Алтунина с первого дня раскусила. Интриган самый завзятый. Меня называет не иначе, как «адъютант в юбке». Вот хам!

Борис Иванович толкнул Аркадия.

— Ты слышишь? — И опять к Римме: — Ну, ну, а чем кончился разговор на проводе?

— На проводе? Как всегда. Я подключила Сергея Сергеевича, и от начальника депо немедленно полетели перья. Оригинально?

— Не очень, — сказал Борис Иванович.

Зиненко вдруг спохватился, что за разговорами не предложил гостям даже раздеться. Он попытался было исправить положение, но Ракитин остановил его:

— Спасибо, Аркадий. Мы, пожалуй, пойдем.

Римма посмотрела на отца и, повернувшись к зеркалу, стала поправлять шляпу.

На улицу отец и дочь вышли молча. Так же молча миновали выстроенные в рядок такси. Неторопливо пересекли площадь. Здесь, над мостовой, туман превращался в густую игольчатую изморозь, и свет фонарей расплывался в огромные мутные пятна.

— Так ты чего это? — спросил Борис Иванович, повернувшись к дочери. — С Аркадием начинаешь?

Римма рассмеялась.

— Какой ты, отец, право! А если и да, не разрешишь?

— Не в том дело. Противно, когда женщина совесть теряет. Слышала, что он тебе сказал насчет бинокля? А то ишь, нашла повод.

— Ох, какой же ты старомодный, — опять рассмеялась Римма. — Все бы тебе по закону, по правилу. А я без всяких зашла и все, попросту.

— Ты так попросту уже два раза нос разбила. А мне, думаешь, легко смотреть на это. Мы с матерью сколько ночей не спали, когда ты от Мерцалова убежала. Хоть бы сказала, совета спросила. И тут с Аркадием. Думаешь, я против? Рад буду, если только не попросту, а серьезно. Друг он мне, Аркадий. Ты знаешь.