Скорпион

Дверь открыла девочка лет двенадцати с ангельским выражением на миловидном личике. В её руках пушился кот, на хвосте которого был повязан праздничный бант цвета утренней зари.

– Издевается над животным наша Леночка, - из кухни выходил человек в мятых джинсах и клетчатой рубахе. Лицо его было худощавым и утомленным. Именно такие лица встречаются у журналюг, коим больше всех надо и кто живет сердцем.
– Привет, Маринка, - пожал ей руку. И представился мне. Анатолий.

– Па, - влезла под его руку Леночка.
– А можно я Мурзика покупаю?

– Брысь, - сказал журналист и пригласил нас в свой кабинетик, находящийся в каморке, где в достопамятные хлебные годы жила прислуга.

Кабинет был забит книгами, газетами и прочей макулатурой. На стенах висели грамоты, фотографии и плакаты. На продавленной кушетке белели исписанные листы. Журналист принялся их собирать, как полевод картофель. На столе мглел экран компьютера. В окне я заметил далекую кремлевскую башню с тлеющей рубиновой звездой.

– Как бы звезды не стали голубыми, - заметил я, опускаясь на кушетку.

– Не должны, больно мужланистая жизнь наша, - улыбнулся Гостюшин и крикнул в щель двери.
– Наташенька, щелкни огурчиков дачных, - и посчитал нужным сообщить.
– Вот дачку ладим. Ладим-ладим и все не сладим, а огурчики отменные...

– Папа, - раздался пронзительный голос Леночки из дальней комнаты. Анька у меня Мурзика... Мурзик мой! А-а-а!

– Анька, это моя старшая, - крякнул журналист.
– Минуточку.
– И вышел вон.

Я и Марина переглянулись: кажется, мы не вовремя? Живут люди счастливо, живут своими заботами, а мы им мешаем. Неожиданно в кухне грохнула посуда. Было такое впечатление, что для кота решили срочно пожарить свежемороженую треску.

– Это Наташа, жена, щелкает огурчики, - посчитала нужным объяснить моя спутница. Наверное, чтобы я не волновался понапрасну?

В конце концов домашние хлопоты в семействе Гостюшиных на время прекратились. Девочки отправились стирать Мурзика, полненькая, уютненькая, правда, чуть встревоженная непрошеными гостями жена метнула блюдо с закуской, и мы наконец стали соображать на троих.

По утверждению журналиста, проблема заключалась лишь в том, чтобы найти нужных людей - по телефону. Существует сеть информаторов в "голубом Движение", способных за максимальную цену выдать максимальный результат.

– Сколько?
– спросил я.

– А сейчас мы узнаем, - ответил журналист и потянулся к телефонной трубке.

Через несколько минут я распрощался с десятью тысячами долларами распрощался без сожаления. Я хорошо чувствую людей, и журналист мне понравился - он был бесхитростным и умным, в нем чувствовалась сила человека, понимающего основные законы развития нашего больного общества. Он принимал мир таким, каким он был, не питая никаких иллюзий. Нынче редко встретишь незнакомых людей, которым можно верить с первых минут.

Прощались мы друзьями. Растрепанный кот, провожая нас, терся о ногу хозяина. Тот пожелал нам: выйти сухим из воды, как это удалось Мурзику. Мы посмеялись - непременно будем стараться.

– Кажется, нас ещё ждет ужин при свечах, - вспомнил я уже в машине.

– Ой, бедная Диночка, - заволновалась Марина.

– Может того, к черту Диночку, - предложил.
– Позвоним и пошлем.

– Это почему, милый?

– Поехали бы ко мне, - выруливал родной джип на проспект.
– И потом: зачем беспокоить бабушку.
– Указал на луковичку уличных часов.

– Как ты за старость переживаешь, - засмеялась мой спутница.
– Нет, Диночка - это святое.

– Ты уверена?
– тешил себя надеждой, что это маленькие дамские маневры.

– В чем?

– В том, что для тебя свято - сейчас.

– Саша, - настаивала на своем.
– Нас пригласили на ужин, так? Не будем же менять ни своих, ни чужих планов.

– Ну, хорошо, планы партии - планы народа, - согласился я.

– Я тебя обожаю, - и чмокнула в щеку, словно желая удостоверить свои чувства печатью парфюмерного сердечка.

Когда мы приехали в панельную квартирку, нас встречал праздничный ужин. Дама Штайн держала слово и свечи вовсю пылали, как в старом немецком замке. Василиса Павлиновна крестилась и метала на стол пироги и знаменитую настоечку на малине.

Я замалинил рюмашечку одну-другую и почувствовал, как становится хорошо и покойно. Все-таки здорово, что есть нормальный мир нормальных людей, как, например, журналист Гостюшин или мои сотрапезницы. С ними можно говорить обо всем и ни о чем, поглядывать в окно, где дождит ночь, улыбаться той, которая нравится, хранить на щеке сердечко её поцелуя, и ощущать себя почти счастливым.

– Ну ладно, ребята, - сказал я потом, - с вами хорошо, да завтра день тяжелый, пойду, - и поклонился Дине Штайн.
– Весьма был рад познакомиться, - и клюнул ручку в пигментных пятнышках.
– А вас солнышко любит, - заметил.

– Идите-идите, товарищ боец, - смеялась Марина, - в свой окоп.

– Галантный, как пианино, - проговорила Дина Штайн.
– Так, кажется?

– Как рояль, ик, мадам!
– и удалился, покачиваясь, вслед за хлопотливой Василисой Павлиновной.
– Учите великий и могучий, ферштейн!..

И на этом мое шутовское выступление закончилось - я пал в прохладный окоп своей комнаты и уснул мертвецким сном, и спал без сновидений. Должно быть, кошмары не поспели за мной, и проснулся в прекрасной физической, как говорится, и моральной форме.

Вчера мне удалось забить сваи в основание настоящего Дела голубых и теперь можно было возводить кирпичное здание.

И не ошибся: тот, кто подал первый кирпич, оказался Гостюшин. Вернее от его имени потревожили по домашнему телефону нашу маленькую компанию, сидящую на кухоньке за утреннем чаем с блинами.

– Да-да, я записываю адрес, - говорила Марина по телефону, а я уже находился в коридоре и натягивал куртку.

Моему примеру последовала и девушка после того, как поблагодарила неизвестного информатора за услугу.

– Я не понял?
– удивился.
– Ты куда это собираешься, красавица моя?

– Я с тобой, - отвечала.
– И должна тебе сказать...

– Марина, - прервал её, - и не думай.

– Послушай меня.

– Нет, - рвал замок.
– Какой там адрес? И как эта дверь-брень открывается?