Скрип на лестнице
Шрифт:
– Теперь нам наконец пригодится вся та одежда, которую ты навязала, – сказал Бьяртни.
Ауса кивнула и стиснула зубы. Ей удалось удержаться от дальнейших слез, но внутри у нее вырвалось на свободу нечто другое. Пробудилось чувство, которого она уже давно не испытывала: предвкушение. Впервые за многие годы она начала ждать чего-то хорошего.
Когда позвонил Сайвар, Эльма ехала домой. Пытаясь придерживаться небрежного тона, он спросил, не желает ли она где-нибудь поужинать.
– Уже восемь часов, Сайвар, – ответила она. – Я поела.
– А выпить? Я угощаю, – сказал на это Сайвар, и Эльма уловила сквозь телефон, как он улыбнулся, и не могла не согласиться встретиться с ним.
Она
Сайвар сидел за столиком в глубине зала и уже успел к приходу Эльмы заказать для нее пиво. Он был в футболке, так что его волосатые руки были хорошо заметны. Волосы были взъерошены, и Эльма задалась вопросом, причесывается ли он вообще. Она никогда не видела его аккуратно причесанным. Ей вспомнился Давид, по утрам много времени проводивший за расчесыванием волос. Он стоял перед зеркалом и тщательно укладывал каждую прядку на место. Ее это всегда умиляло. Она думала про себя, что он прихорашивается ради нее. А Сайвар даже не был побрит. На его волосатой верхней губе осела пивная пена, и Эльму охватило непреодолимое желание потянуться к нему через столик и стереть ее большим пальцем. Сайвар сделал внушительный глоток, стер с губ пену и отодвинул стакан с пивом.
– У нас все кончено, – сказал он. – Я ушел от Тельмы.
– Понимаю. – Эльма удивилась. Выражение лица Сайвара не говорило ни об облегчении, ни о радости, и она понятия не имела, что на это сказать. И она просто сделала глоток пива.
– Она мне недавно сказала, что у ее мамы рак, а я взял и ушел от нее.
Эльма поперхнулась, закашлялась и не смогла унять приступ. Но вскоре кашель перешел во что-то другое, и она вся затряслась, пытаясь подавить хохот.
– Все нормально? Ты подавилась? – Сайвар приготовился встать и помочь ей. Она отмахнулась от него. У нее по щекам потекли слезы. – Ты что, смеешься?
– Прости, – только и смогла простонать она. – Не знаю, что на меня нашло. Конечно, это ни капельки не смешно. – Она сосредоточилась на дыхании и снова отпила глоток пива. В этот раз она постаралась проглотить как следует.
– Эльма, ты что, с ума сошла? – Эльма была рада, что, несмотря на ее неадекватную реакцию, Сайвар пытается улыбаться.
– Не знаю, наверное. Вполне возможно. – Она отерла глаза и сделала серьезное лицо. – Прости, больше не буду. Ты сказал, у вас все кончено?
– Да, совсем, – ответил Сайвар.
– И это хорошо или?..
– Да, Эльма, это хорошо. Это такое облегчение – и в то же время я чувствую себя полным придурком. В смысле: она же только что мне сказала, что у нее мама больна. – Сайвар поморщился. – Только не смейся опять, – добавил он, посылая Эльме предупреждающий взгляд.
– То есть она это плохо восприняла?
Сайвар пожал плечами:
– Она плакала. Но я не знаю, вряд ли для нее это такая уж неожиданность. По крайней мере год у нас все было просто чудовищно.
Эльма кивнула и сделала большой глоток пива. Она начинала ощущать знакомое головокружение.
– На самом деле не знаю, как я себя чувствую, – сказал Сайвар. – Как будто завершается какая-то глава жизни, по которой я так или иначе буду скучать. И все-таки я готов завершить ее, и, если честно, меня гложет совесть за то, что мне не очень плохо. А мне ведь должно сейчас быть плохо, да? В смысле: это ж целых семь лет! Семь лет – долгий срок.
Эльма кивнула.
– Эльма… – Сайвар упер взгляд в свой стакан. – Я все собирался попросить прощения за то, что тогда от тебя убежал. Не знаю, отчего я вылетел от тебя как угорелый.
– Не рассуждай об этом, – улыбнулась Эльма.
– Ты мне сказала, что недавно рассталась с парнем. А как давно?
– Уже четыре месяца.
– И из-за этого
вернулась в родной город?– Да. Я вообще-то не планировала, это как-то само собой получилось.
– То есть ваше расставание было сложным?
Эльма кивнула. Сайвар молчал, словно ждал, что еще она скажет.
– Да, это верно: очень сложным. Давид был мне лучшим другом и… – Она умолкла посередине фразы: испугалась, что сейчас у нее дрогнет голос и она расплачется прямо перед Сайваром. При этом какая-то ее часть желала рассказать ему все как на духу, – но она не могла на это решиться. Не могла – и все тут.
Сайвар подал официанту знак принести еще два пива.
– Ты по нему скучаешь? – спросил он после.
– Да, – призналась Эльма, еле слышно, будто прошептала. Она откашлялась. – Я просто была так зла, что пока толком и не могла скучать. Я просто взяла и уехала.
– И из всех возможных мест – именно в Акранес, – усмехнулся Сайвар. – Кто бы мог подумать.
– Ну уж явно не я, – вздохнула Эльма. – А ты? Тебя сюда что привело? Ты сказал, у тебя брат тут живет, – а родители?
– У моего брата задержка в развитии, и живет он в интернате. Если б не он, я бы, может быть, отсюда уехал. – Сайвар отпил глоток пива и, пока говорил, смотрел в стакан. – Мои родители погибли в аварии примерно лет пять спустя после того, как мы сюда переехали. Мне тогда только исполнилось двадцать. Брату было шестнадцать, и он был совсем не против пожить в интернате. Я не мог никуда уехать. Мы с ним остались вдвоем.
Эльма кивнула.
– Что в этом городе тебя бесит? – спросил Сайвар после небольшой паузы.
– Наверное, сам город меня никогда особо не раздражал, – ответила Эльма. – Наверное, дело было скорее во мне самой. Когда я здесь жила, то мне не особо нравилось, какая я была.
– Да ну? А я уверен, что мне бы ты понравилась.
– Правда? А вот я как-то не уверена.
– Давай поспорим! Расскажи-ка мне все, все маленькие грязненькие тайны об Эльме!
Эльма засмеялась, но потом все же стала рассказывать.
Акранес 1992
Зеркало в ванной было таким грязным, что она почти не видела своего отражения. Она протерла его влажной тряпкой, но это мало помогло. Она выплюнула пену от зубной пасты в раковину и привстала на цыпочки, чтобы попить из крана. Затем она утерлась о рукав и стала смотреться в зеркало.
Элисабет было девять лет, и она знала, как она красива. Это не могло утаить даже грязное зеркало. Длинные темные волосы ниспадали вдоль спины, темные глаза были большими, чарующими. Все хвалили ее, улыбались, восхищались глазами и густыми волосами. Одноклассники не дразнили ее, как дразнят лопоухих мальчишек. И все же никто не хотел с ней играть. Все говорили, что она странненькая. И что дома у нее пахнет плохо.
Правда, здесь она никогда не чувствовала себя как дома. Среди всех этих людей она казалась самой себе лишней. Она считала, что маленькому братику повезло. Он счастлив, что никогда не узнал, что такое быть взрослым. Она иногда ходила к нему на кладбище. Подолгу сидела и смотрела на белый крест. Выпалывала траву вокруг него, гладила рукой черную табличку с именем.
Рядом с братиком лежал папа, и его она тоже навещала. Правда, со временем стало все труднее освежать в памяти немногочисленные воспоминания о нем. Она даже уже с трудом его представляла: лицо было скрыто дымкой. Она не помнила ни форму его носа, ни цвет глаз. Но ладони она не забывала. Папины большие шершавые ладони. Рабочие руки, – всегда говорил он. Она смутно помнила чувство, которое охватывало ее, когда он обнимал ее. Как она почти растворялась в его объятьях, как небритая щека касалась ее волос. И она помнила голос – и могла слышать его, хотя уже не видела черт лица.