Скрипач

– Батюшки святы, очнулся! – раздался знакомый визгливый оклик.

Старушка-служанка металась из стороны в сторону, не зная, что делать, когда увидела, что из-под густых черных бровей ясным, осмысленным взглядом на неё уставилась пара темно-карих глаз.

Когда старушка убежала куда-то, так ничего и не сказав, Ганс Люсьен медленно опустил ноги с кровати, пытаясь подняться и одеться. В ушах звенело, а перед глазами то и дело появлялась пугающая темнота.

«Сохрани её такой, как есть!»

Мальчик встал, придерживаясь за стену, сделал шаг и отдышался. Сердце забилось быстро-быстро, будто готовое выпрыгнуть из груди. Ноги и руки совсем не слушались. Сделав глубокий вдох и собрав остатки сил, мальчик поднял ногу и переставил вперед. Затем ещё раз. И ещё.

Оказавшись напротив огромного зеркала, мальчик глянул на себя. Кожа его приобрела какой-то белесо-синеватый оттенок, а местами казалась мертвенно-серой. На обнаженной груди острыми буграми выступали ключицы. Живот впал. И только глубокие карие глаза светились каким-то странным незнакомым огнем. За своей спиной в отражении мальчик увидел не задернутое шторами окно, а дальше за окном расстилалось огромное поле, устланное белым пушистым снегом.

Нет, этот мальчик должен был выжить. Его путь на земле ещё не окончен.

Ганс вытянул вперед руку, сжал и разжал пальцы. Чего-то не хватало. Чего-то очень важного и нужного. Ганс оглянулся.

Скрипка.

Она лежала тут же, на столе, завернутая в ту самую рубашку, в которой был Ганс в тот день… Пальцы сами потянулись к инструменту. Несколько мучительных шагов понадобилось сделать мальчику, чтобы дотянуться до своей желанной цели. Дрожащими пальцами он развернул инструмент и вскинул на плечо. Теплое дерево нежно коснулось кожи. Смычок так привычно лег в руку.

Он вспомнил тот день и ту последнюю мелодию, которую играл своей маме. Пальцы сами собой легко побежали по грифу. Память вновь услужливо напомнила все детали произошедшего в тот роковой вечер.

– Играет! Батюшки, играет! – раздался голос за спиной. Ганс дрогнул.

Играет. И будет играть. Будет играть, пока не сыграет все то, что теснится в душе и просится наружу. Будет играть, пока не научит каждого человека в этом бренном мире чувствовать и слышать свою душу.

Шло время. Поначалу каждый шаг, каждое движение рукой давалось с неимоверным трудом, но Ганс каждый день заставлял себя дойти до заветного стола, взять в руки инструмент и играть до тех пор, пока силы окончательно не покинут измученное долгой болезнью тело, а затем, опустошенный до последней капельки, падал на кровать и засыпал до следующего дня.

Вот уже совсем стаял снег. С помощью верной старушки-горничной, мальчик смог выходить на улицу. Вскоре, в один особенно солнечный и яркий день, старушка показала мальчику могилку матери. С того самого дня, как только пропоет петух с утра, мальчик брал скрипку и шагал к матери, чтобы играть над её могилой любимые мелодии. Он сожалел, что не смог даже проститься с ней, поэтому особенно трогательно и нежно звучала скрипка в руках чувствовавшего себя виноватым сына.

Черно-белое изображение женщины, прикрепленное к наспех сколоченному кресту, казалось, внимательно слушало мальчика и своим ласковым взглядом то поощряло его стремления, то давало советы.

Отца Ганс почти не видел: мужчина предпочитал с самого утра брать с собой из дома что-то ценное, что можно запросто продать на городском рынке, и уезжать, чтобы потратить вырученные деньги на выпивку и женщин. И от этого становилось ещё тяжелее. Утешение и спокойствие Ганс теперь мог найти только здесь, рядом с кривым крестом, сколоченным дрожащей рукой пьяного гробовщика.

Прошлые воспоминания тяжелым грузом лежали на сердце, тяготили. Гансу хотелось чего-то нового, чего-то другого. Но он не знал чего.

Вскоре, совсем обезумевший от алкоголя, потерявший все человеческое, что только в нем оставалось, отец Ганса жестоко избил мальчика за то, что тот отказался отдать скрипку на продажу. Ту же участь получила и бедная старушка-горничная, попытавшаяся защитить серебряный столовый набор.

Но тело старушки было не таким крепким, как у тринадцатилетнего юноши, и не выдержало ударов. И даже когда собственными руками Ганс копал могилу для верной служанки, он думал о том, что не смог проводить в последний путь самую родную, самую любимую – свою маму.

Похоронив прислугу рядом с хозяйкой, Ганс стал проводить целые дни рядом с теперь уже двумя могилками погибших женщин, играя веселые и бодрые песни для старушки-горничной и задумчиво-философские концерты для матери. Дом окончательно опустел. Не слышалось теперь даже звучных криков кучера, которого пришлось уволить за неимением денег.

Стоял один из таких деньков, которые порой называют «бабьим летом». Ганс сидел на земле, прислонившись головой к кресту и глядя на портрет матери, будто бы ожидая совета. Так продолжалось несколько часов. Потом мальчик поднял голову и знакомым до боли движением вскинул инструмент на плечо. В задумчивости он играл элегию, ноты которой мама когда-то давно подарила ему на день ангела. Взгляд был устремлен куда-то вдаль и, казалось, был направлен поверх всего.

«Мама, я не могу больше жить так. Моя душа рвется куда-то. Я не знаю, чего она хочет. Мама, помоги мне!» – прошептал беззвучно Ганс.

Тишина и шелест пожелтевшей листвы были ему ответом. Мальчик приподнялся и поцеловал крест. Обернулся, уходя.

«Мама, прости меня, но я вернусь, обещаю тебе».

Осенний лес всегда был наполнен для Ганса какой-то особой красотой. Тихий шелест листвы напоминал шепот, а падающие с веток капли влаги – журчание ручья. Порой Гансу казалось, будто он слышит, как в стволах деревьев пульсирует живительный сок, запасаемый на зиму. А может и не казалось… Мягко ступая по влажной земле, мальчик слышал, как кроты прорывают новые ходы, в поисках пищи, как где-то далеко пробегает заяц, шурша лапами об опавшую листву. А более тяжелые и мерные шаги, как справедливо полагал мальчик, принадлежат более крупному зверю, например, лисице, или даже волку. Было в осеннем лесу и ещё кое-что. Нечто такое, чему Ганс не мог найти объяснения. Какой-то воющий, но вместе с тем жалобный и протяжный звук. Нечто такое невесомое, легкое, тягучее, но вместе с тем короткое, отрывистое и резкое, как будто дыхание человека. В отличие от других звуков, этот всегда служил своеобразным фоном лесной жизни, он не прекращался ни на секунду, разве что временами слышался то тише, то громче. Ганс пытался, зажмурив глаза, определить, с какой стороны доносилось это странное дыхание, но не мог. Казалось, все вокруг наполнено, пропитано насквозь этим звуком, и нет больше ничего, кроме него.Дыхание природы – вот какое имя дал мальчик этому звуку.

Собрав дома остатки еды и одежды, Ганс обернул свою подругу-скрипку куском темного бархата, закинул узелок за плечо и поспешил прочь из дома.

С каждым шагом, который отдалял мальчика от дома, чувствовалось, будто бы что-то медленно вылетает из его сердца и удаляется прочь, освобождая место для новых чувств и воспоминаний. Гансу было тяжело принять то, что он уходил из дома, в котором провел все свое счастливое детство, но он не мог поделать ничего с жаждой новизны, с жаждой найти где-то спокойствие и умиротворение.

Восемь дней пришлось мальчику идти пешком до ближайшего города. Устраиваясь на ночлег посреди сырых камней, укрываясь от дождя под кронами деревьев, оставаясь без еды несколько дней, сбивая ноги в кровь, мальчик не думал о боли или даже смерти. Он думал лишь о том, что обещал своей матери, и что он должен выполнить свое обещание.

Вскоре на горизонте показались громады труб и столбы дыма. Ганс бросился было бежать, но вскоре понял, что это было необдуманным решением: дыхание сбилось, а желудок начала сводить ноющая резь.