Скрипач
Шрифт:
Город приближался. Мальчик жадно прислушивался, пытаясь определить, чему принадлежит тот или иной звук. Вскоре Ганс отчетливо увидел высокие трубы заводов, поезда, черный дым, застилающий улицы, мощенные серым камнем тротуары, прохожих, спешащих куда-то по своим делам.
И снова двигался вперед, чтобы испытать удачу, так далеко, как никогда не приходилось ему уходить. Навстречу неизвестности, навстречу новым трудностям, невзгодам и, может быть, счастью.
Ганс Люсьен шагал по мостовой, глядя, как отчаливают баржи, груженные углем. Колючий ветер обжигал лицо, трепал ворот рубашки. Ганс стоял, держась рукой за железную решетку поручня, глядел на удаляющиеся серые тучи, на дым, людей, снующих внизу, рядом
– Эй, парень! Чего встал? Работенки не хватает? – послышался сзади голос.
Ганс обернулся. Мужчина с темными густыми усами в засаленном, испачканном сажей комбинезоне стоял за его спиной, покручивая в руках самодельную сигарету.
Юноша пару раз кивнул, ответив на вопрос, после чего мужчина густо и раскатисто рассмеялся. Этот смех Гансу предстоит когда-то возненавидеть, но сейчас он только стоял, полный решимости сделать шаг вперед, глядел в лицо незнакомца испуганными, затравленными, щенячьими глазами.
====== Глава 4. ======
– Поднимайся! Чего разлегся как на курорте! Ха-ха-ха!
Стиснув зубы от боли и выдержав очередной удар кнутом, юноша поднялся с избитых в кровь колен, тяжело выдохнув, и снова взвалил мешок на спину. Ноги подкашивались от усталости, но ничего нельзя было поделать – до конца смены оставалось ещё не меньше двух часов. Затащив мешок на баржу, нетвердыми шагами, придерживаясь за поручни, Ганс Люсьен спустился на берег.
Тяжело вздохнув, он прокрутил в голове прошедшие три года. Кто же знал, что скрывалось за словом «работенка»…
Угольные шахты.
Больше половины года, начиная с весеннего ледохода и заканчивая осенью, когда река замерзала, приходилось грузить мешки с углем на снующие туда-сюда баржи. Шестнадцатичасовая смена начиналась с пяти утра, когда только всходило солнце, а заканчивалась в девять с его заходом. Но это было не самым страшным – с наступлением холодов всем рабочим приходилось спускаться в шахты. Надевая каски, которые вряд ли бы уберегли от часто случавшихся обвалов, подростки, старики, да и здоровые молодые мужчины спускались на глубину нескольких сот метров и проводили там по восемь часов, работая киркой и лопатой, а затем уходили перевозить тележки с отбитой породой.
Ганс поглядел на свои руки, испещренные красными пятнами. Эти мозоли остались ещё с прошедшей зимы. А теперь, с наступлением весны, они сменялись разбитыми коленями и исполосованной кнутом спиной.
Ганс прижал руку к выпятившимся ребрам. Очень хотелось есть. За работу платили раз в неделю, но на эти гроши с трудом можно было купить хлеба, о большем даже нечего было мечтать. Разве что иногда удавалось выловить полумертвую рыбу из реки…
– Забирай! – раздался крик.
Ганс согнулся, подставил спину. Тут же на неё взвалили очередной мешок. Кости хрустели под весом угля, но Ганс крепко сжимал бечевку, которой перевязывались мешки, в руках и, стиснув зубы, шагал вперед. Никто не мог поверить, что в этом худощавом, истощенном теле могла оставаться жизнь, но темно-карие глаза смотрели ясно и уверенно.
Проводя по два-три часа после смены со своей подругой-скрипкой, Ганс окунался в полное забытье, как только инструмент опускался с плеча. В городе мальчик не находил тех звуков, которые слышал раньше в своем доме. На пристани всегда было шумно: грохот и треск мешков с углем, гудки, подаваемые с барж, ругань рабочих, скрежет металла, щелчки кнута, плеск волн… Но внутри, в душе, Ганс навсегда запечатлел свое детство, свой собственный мир, в котором царила гармония и красота.
Раздался громкий гудок, который возвещал конец рабочей смены. Грязные, в оборванной одежде, люди, получив отплаченные потом и кровью гроши, расходились
неверной походкой по своим домам. На сотни метров растянулась эта безобразная очередь в засаленных костюмах, желавшая получить свои кровные копейки. Ганс уже еле держался на ногах, когда в протянутую руку надзиратель кинут пару монеток.Электричества тут не было, после захода солнца пристань освещалась убогими факелами, которые держали в руках рабочие. Тусклый свет озарял угрюмые суровые лица, изъеденные угольной пылью.
Ганс поспешил скорее убраться отсюда. Пройдя несколько темных проулков, в которых мерзко воняло испорченной рыбой, сыростью и плесенью, Ганс оказался рядом с городским рынком. Тут в девять жизнь ещё шла полным ходом.
Продавцы-толстосумы с презрением и подозрительностью смотрели на юношу в оборванной рубашке и черных от угля холщовых штанах. Ганс прикрыл глаза. Он настолько привык к городскому шуму, что теперь различал каждый голос в этой странной какофонии. Зажмурившись, мальчик слышал удары топора мясника, который разделывал свежую тушку, хруст разбившейся яичной скорлупы, треск передвигаемых ящиков, шумные споры продавцов и покупателей, которые никак не могли сойтись в цене, шарканье легких туфелек прислуги, искавшей самые свежие продукты для своих хозяев, стук каблучков кокеток, явившихся сюда в поиске цветов для украшения гостиной. Ганс ненавидел все звуки, которыми сопровождалась работа на шахтах, но гомон городского рынка он любил.
Прошмыгнув мимо пары телег и прилавков, Ганс оказался пред лавкой пекаря. Тихонько открыв дверцу и шагнув внутрь, юноша оглянулся в поисках людей. В маленькой темной комнатке безумно вкусно пахло сладкими булочками и пирожным. Живот свело. Прижав ладонь к желудку, юноша тяжело сглотнул.
– Что надо? – раздался резкий грубоватый голос.
Ганс ткнул пальцем в корку сухого хлеба, который обычно продавали в лавке специально для бедняков.
– А, опять ты… – проговорил толстый мужчина, перевязанный белым фартучком, и глубоко вздохнул.
Ганс протянул монетки на раскрытой ладони. Мужчина покосился на мелочь, потом снова глубоко вздохнул и наклонился под прилавок. Ганс удивленно поднял брови. Мужчина вытянул булку белого душистого хлеба, слегка подсохшую, отчего корочка приятно хрустела под пальцами, и завернул в лист бумаги.
– На, возьми. И денег не надо.
Брови сдвинулись на лице юноши. Он с благодарностью поглядел на торговца, но все не осмеливался взять еду из его рук. Замотав отрицательно головой, Ганс указал снова на сухую корку.
– Бери и ступай прочь! – воскликнул мужчина.
Ганс взял булку и несколько раз откланялся в знак благодарности. Кивнув ещё раз, стоя уже у самой двери, юноша выскочил на улицу. Сердце снова часто забилось от стыда и радости.
Прижав хлеб к груди, быстрыми шагами, чуть ли не бегом, Ганс поспешил обратно на пристань.
Внизу, у самой реки, ещё продолжали сновать оборванцы с факелами в руках. Стоя у железных перил, Ганс выждал некоторое время, пока последние люди удалятся с пристани. Стемнело. Стало трудно различать предметы даже в нескольких метрах от глаз.
Перестав замечать признаки какого-либо движения, Ганс закрыл глаза и прислушался. Где-то вдалеке ещё раздавались гудки, но все голоса смолкли, да и тяжелого шарканья сапог надзирателей не было слышно.
Юноша перепрыгнул через перила и мелкими шагами заскользил по крутому откосу вниз. Глаза больше не могли подсказать дорогу, поэтому Ганс ориентировался только благодаря слуху: мальчик вслушивался в шершавый треск осыпающейся гальки, а затем в плеск волн рядом с берегом. Его путь лежал к одной из старых барж, которая давно уже не ходила в рейсы, но почему-то стояла на отмели у берега, и никому не приходило в голову отбуксировать её на ремонт или, в конце концов, просто разобрать.