Скуки не было. Первая книга воспоминаний

Убедившись, что аудитория готова внимать его объяснениям, профессор начал той самой классической фразой, к которой прибегал обычно в таких случаях во время своих лекций:

— Товарищ Сталин нас учит…

И, раскрыв специально принесенный из дому сталинский том, он торжественно прочел заранее заготовленную цитату:

— «Советский народ ненавидит немецко-фашистских захватчиков не за то, что они немцы, а за то, что они принесли на нашу землю неисчислимые бедствия и страдания».

И, назидательно подняв вверх указательный палец, заключил:

— Вот так же, товарищи, обстоит дело и с евреями.

2

Это была присказка. Сказка, как водится, впереди. Но некоторые персонажи, помянутые в этой присказке, и в самой сказке будут играть немалую роль. В особенности этот самый Леонтьев.

Не могу утверждать, что именно ему принадлежала в ней роль главного злодея, да и в развитии центрального ее сюжета роль его была, быть может, не так уж и велика. Но началось все именно с него. Точнее — с зачета по основам марксизма-ленинизма, который я должен был ему сдать — и не сдал.

В то утро, наскоро позавтракав и убегая в институт, я второпях надел рубашку наизнанку. С того дня я стал суеверным. Насчет других дурных примет (черной кошки, разбитого зеркала) я еще сохраняю толику скепсиса, но в то, что рубашка, надетая наизнанку, неизбежно влечет за собой крупные неприятности, а может быть даже и большую беду, верю твердо. Потому что с этой дурной приметы, которой в тот роковой день я не придал никакого значения, начались едва ли не самые крупные мои жизненные потрясения и передряги.

Итак, махнув рукой на дурную примету, я примчался в институт и одним из первых сунул нос в аудиторию, где за столом вместо милого, добродушного, либерального Ветошкина восседал сам завкафедрой — профессор Леонтьев.

Это, впрочем, ничуть меня не смутило. Зачета я не боялся.

Я не боялся его по многим причинам.

Во-первых, все наши профессора были до чрезвычайности либеральны. У меня на этот счет был уже кое-какой опыт.

Первый наш студенческий экзамен мы сдавали уже известному вам Сергею Константиновичу Шамбинаго.

Нас было четверо: неразлучные тогда Бондарев и Бакланов, Гриша Поженян и я. Экзамена этого все мы очень боялись и, чтобы победить свой страх, не стали дожидаться официально назначенного дня, а решили пойти навстречу этому суровому испытанию, встретить его, так сказать, грудью. Договорившись по телефону и заручившись согласием профессора проэкзаменовать нас досрочно, мы отправились к нему домой.

Трое из нашей четверки пришли в институт с войны, и только я один — прямо из школы. Поэтому я среди друзей считался эрудитом. Как я уже сказал, представления наши о древней русской литературе были весьма туманны, и на военном совете было принято такое решение: как только по ходу экзамена кто-нибудь из нас начнет плавать, я (как самый насвистанный) сразу задам профессору какой-нибудь хитроумный вопрос и таким образом отвлеку его внимание от бедственного положения товарища.

И вот мы пришли.

Не успели мы войти и толком поздороваться, как я получил от кого-то из друзей резкий удар локтем в бок. Намек я понял: ребята жутко трусили и мне предлагалось вопрос мой задать сразу же, немедленно, чтобы заранее, еще до экзамена расположить к нам профессора, по возможности смягчить его суровость.

Не придумав ничего лучшего, я сказал:

— У нас к вам вопрос, Сергей Константинович. Какой перевод «Слова о полку Игореве» вы считаете лучшим?

— Мой! — яростно рявкнул старик.

Усадил нас рядком на диван и долго объяснял, чем именно все другие переводы «Слова» уступают его, единственно верному переложению и толкованию великого памятника древней русской письменности.

Тогда это показалось нам несколько странным и даже слегка нескромным, но вскоре к таким чудачествам наших профессоров мы привыкли. Вот, например, директор нашего института Федор Васильевич Гладков, который вел у нас семинар прозы, не уставал всякий раз напоминать нам, что подлинным основоположником социалистического реализма был именно он, а никак не Горький.

Закончив свои разъяснения насчет того, какой перевод «Слова» следует считать лучшим, Шамбинаго выстроил нас в шеренгу, прошелся перед нами и бодро спросил:

— На войне все были?

Я хотел было заикнуться, что не все, но, не успев и слова вымолвить, получил еще один — довольно сильный — удар локтем в бок. После чего мы хором гаркнули:

— Все!

— Все раненые?

Мы снова гаркнули:

— Все!

— Раны к погоде болят? — последовал вопрос.

Так же хором мы ответили:

— Болят!

— Ну, ладно. Давайте ваши зачетки, — сказал профессор. И, усевшись за стол, медленным старческим почерком вывел нам всем по пятерке.

Впоследствии выяснилось, что поведение старика Шамбинаго было не личным его чудачеством, а своего рода системой.

Почти все мои однокашники по Литинституту прошли войну. Там, понятное дело, им было не до книг. Да и то, что пришлось им прочесть до войны, в школьные годы, тоже порядком выветрилось из их голов. А чтобы сдать экзамены — и по античной литературе, и по новой западной, да и по классической русской тоже, — прочесть надо было тьму книг. О многих из них мы даже и не слыхивали. А до классической формулировки родившегося в более поздние времена анекдота про чукчу («Чукча не читатель, чукча — писатель») никто из нас тогда еще не додумался.

Сдавали мы экзамены поэтому, пользуясь краткими устными пересказами содержания великих книг.

Перед экзаменом, бывало, кто-нибудь подходил к более начитанному товарищу и говорил:

— «Мадам Бовари»… Только быстро… в двух словах…

И более начитанный вкратце излагал сюжет классической книги.

Самым начитанным у нас считался Володя Кривенченко по прозвищу «Секс». Никто даже уже и не помнил его настоящего имени, так все его и звали: «Секс Кривенченко».

Про него даже придумали, что он — «Секс Первый» — король страны, именуемой «Сексляндией». Самый великий писатель этой страны был — «Секспир». Главное растение, произраставшее в ней, — «сексаул». Национальный музыкальный инструмент — «сексафон». И так далее…

Прозвища же этого Кривенченко удостоился совсем не потому, что был он какой-нибудь там сексуальный гигант, или — боже упаси! — сексуальный маньяк. Просто, когда кто-нибудь перед экзаменом подбегал к нему со словами:

— «Ромео и Джульетту»… только быстро…

Он лениво спрашивал:

— Тебе с сексом? Или без секса?

Многие, конечно, предпочли бы услышать пересказ знаменитой шекспировской драмы «с сексом». Но, находясь в остром цейтноте, соглашались и на усеченный вариант.