Скверное время
Шрифт:
— Не расстраивайтесь, — добавил алькальд. — Поверьте, мне хотелось бы быть на вашем месте: ложиться в восемь вечера и вставать, когда захочется.
— Охотно верю, — ответил судья. А потом с нескрываемой иронией добавил: — Единственное, чего мне не хватало, так это нового папочки в тридцать пять лет.
Повернувшись к алькальду спиной, судья, казалось, разглядывал затянутое дождевыми тучами небо. Алькальд сурово молчал. Потом отрывисто выкрикнул:
— Судья! — Тот повернулся к нему, и глаза их встретились. — Пропуска я вам не дам. Понятно?
Судья закусил сигарету и хотел было что-то сказать, но сдержался. Алькальд слышал, как судья Аркадио медленно спускается по лестнице. Тут он, перегнувшись через перила, позвал:
— Судья!
Ответа не было.
— Мы
И на этот раз ответа не последовало.
Некоторое время, озабоченный реакцией судьи, алькальд так и простоял, склонившись над перилами, но потом закрыл дверь и снова остался наедине со своими воспоминаниями. Он не пытался уже уснуть. В разгар дня сна как и не бывало, и тут алькальду показалось, что он, словно в болоте, увяз, в этом городе, по-прежнему замкнутом и чужом, как и много лет тому назад, когда взял на себя ответственность за его судьбу. В то раннее утро, инкогнито выйдя на берег со старым, перевязанным бечевками картонным чемоданом и с приказом любой ценой подчинить себе город, он испытал чувство страха. Его единственной палочкой-выручалочкой тогда было письмо к какому-то стороннику правительства: он должен был его найти на следующий день сидящим в трусах у дверей рисовой сушилки. Благодаря наводкам этого человека и беспощадности трех прибывших вместе с ним наемных убийц задача была выполнена. Но в этот вечер — хотя он и не осознавал себя пленником невидимой паутины, сотканной временем, — алькальду достаточно было бы мгновенной вспышки озарения, чтобы задаться вопросом и самому ответить, кто же кого подчинил.
У балкона, исхлестанного дождем, он все-таки проспал до начала пятого. Затем, вымывшись под душем, надел полевую форму и спустился в гостиницу пообедать. Позже он провел обычную проверку в казармах, а потом, словно очнувшись, спохватился: засунув руки в брюки, он стоит на углу, не зная, чем заняться.
Ближе к вечеру, еще держа руки в карманах, алькальд вошел в бильярдную. Из глубины пустого зала владелец поприветствовал его, но алькальд не ответил.
— Бутылку минералки, — заказал он.
Хозяин бильярдной с грохотом сдвинул бутылки в ящике со льдом.
— Если в один прекрасный день, — пошутил он, — вас вдруг прооперируют, в печени обнаружат полным-полно пузырьков.
Алькальд рассматривал стакан, отпил немного, отрыгнул и, облокотившись о стойку, так и остался сидеть, не отрывая глаз от стакана, а потом снова отрыгнул. Площадь была пустынна.
— Постойте, — сказал алькальд. — А почему пусто?
— Сегодня воскресенье, — напомнил владелец.
— А-а!
Положив монету на стойку, он вышел не попрощавшись. На углу площади кто-то, волочащий ноги так, словно у него был огромный хвост, что-то ему сказал, но что — алькальд не понял. Однако чуть позже смысл сказанного стал доходить до него; смутно понимая, что произошло что-то серьезное, алькальд направился в казармы. Не обратив внимания на толпящихся у двери людей, в несколько прыжков он поднялся по лестнице. Один полицейский поспешил к нему навстречу и вручил бумагу. Алькальду достаточно было беглого взгляда, чтобы понять, о чем идет речь.
— Он разбрасывал их в гальере, — сказал полицейский.
Алькальд влетел в коридор. Открыв первую камеру, он остановился, положив руку на засов, и стал пристально вглядываться в полумрак, пока наконец не смог разглядеть юношу примерно двадцати лет, с заостренным, изрытым оспой желто-зеленым лицом. На голове — бейсбольная кепочка, на носу — очки.
— Как тебя зовут?
— Пепе.
— А фамилия?
— Пепе Амадор.
Некоторое время алькальд рассматривал его, пытаясь вспомнить: видел ли он его прежде? Юноша сидел на цементной полке, служившей заключенным кроватью. Казалось, он был спокоен. Юноша снял очки, протер их полой рубашки и, прищурив глаза, посмотрел на алькальда.
— Где я тебя видел? — спросил алькальд.
— Где-нибудь, — ответил Пепе Амадор.
Алькальд не стал заходить в камеру; он по-прежнему о чем-то думал, смотря на арестованного, потом стал не торопясь закрывать дверь.
— Ну что ж, Пепе, — сказал он, — кажется,
тебе пришел пиздец.Он задвинул засов и, положив ключ в карман, пошел в кабинет и там несколько раз перечитал листовку.
Усевшись у открытого балкона, алькальд не переставая давил москитов; на пустынных улицах загорались огни. Ему знакомо было это состояние, в которое погружается мир по вечерам. Однажды в такой же вечер он в полной мере испытал впервые ощущение власти.
— Так, значит, они появились снова, — негромко сказал он.
Они появились снова. Как и раньше, они были напечатаны на ротапринте с обеих сторон, их можно было бы узнать везде и в любое время по едва уловимому отпечатку тревоги, столь свойственной подполью.
Сгибая и разгибая листок бумаги, он долгое время просидел в темноте, погрузившись в свои мысли, пока не принял решение. Наконец сунул листовку в карман и нащупал там ключи от камеры.
— Ровира, — позвал он.
Полицейский, которому он доверял более всего, возник из темноты. Алькальд отдал ему ключи.
— Займись этим пареньком, — сказал он. — Постарайся убедить его, чтобы он назвал имена тех, кто привозит в городок листовки. Не добьешься по-хорошему, — уточнил он, — добейся по-плохому.
Полицейский ответил: сегодня ночью ему в патруль.
— Забудь об этом, — сказал алькальд. — Сейчас занимайся только арестованным. И еще, — добавил он, словно его только что осенило, — отпусти собравшийся во дворе народ: сегодня патрулирования не будет.
Он вызвал к себе в кабинет трех полицейских, по его приказу освобожденных сегодня от службы, и распорядился: надевайте форму, ту, что в шкафу. Пока те переодевались, он собрал со стола холостые патроны, выдававшиеся патрулям в предыдущие ночи, а из сейфа извлек горсть боевых.
— Сегодня ночью патрулирование будете проводить вы, — сказал он им, осматривая винтовки и выбирая лучшие. — Ничего делать не надо, нужно только, чтобы люди поняли сегодня на улицах вы.
Когда все разобрали оружие, он раздал патроны. И предупредил:
— Но зарубите себе на носу: первого же, кто откроет огонь, прикажу расстрелять. — Он подождал ответной реакции, но полицейские молчали. — Усекли?
Все трое — два метиса с ярко выраженными индейскими чертами и один светловолосый гигант с голубыми прозрачными глазами — выслушали последние слова, укладывая патроны в подсумки. Потом все трое стали по стойке «смирно»:
— Так точно, лейтенант.
— И еще, — сказал алькальд, переходя на обычный тон, — в городке сейчас братья Асисы. И совсем не исключено, что сегодня ночью вы встретите кого-нибудь из них пьяным; братья — любители ночных приключений. Ни в коем случае никого из них не трогать. — И на этот раз ответной реакции не последовало. — Усекли?
— Так точно, лейтенант.
— Ну, коль вы в курсе, — подытожил алькальд, — тогда держите ушки на макушке.
Запирая церковь после вечерней молитвы, прочитанной на час раньше из-за комендантского часа, падре Анхель почувствовал запах гнили. Но зловоние возникло лишь на миг, так и не вызвав его любопытства. Позже, когда падре жарил нарезанные ломтями бананы и разогревал молоко, он догадался о причине запаха: Тринидад болела с субботы, и никто не убирал дохлых мышей. Тогда он вернулся в храм, открыл и вычистил мышеловки и отправился к жившей в двух кварталах от церкви Мине.
Дверь ему открыл сам Тото Висбаль. В небольшой полутемной гостиной, где в беспорядке стояли несколько табуреток с кожаными сиденьями, а стены были увешаны литографиями, мать Мины и слепая бабка пили какой-то ароматный горячий напиток. Мина делала искусственные цветы.
— Уже добрых пятнадцать лет, — сказала слепая, — как вы к нам, падре, не заходили.
И верно. Каждый вечер проходил падре мимо окна, где сидела Мина и делала бумажные цветы, но в дом к ним не заходил.
— Как незаметно идет время, — сказал он, а потом, давая понять, что торопится, обратился к Тото Висбалю: — Я пришел попросить вас об одной услуге: не может ли Мина с завтрашнего дня заняться в церкви мышеловками? Дело в том, — объяснил он Мине, — что Тринидад с субботы больна.