Скверные истории Пети Камнева
Шрифт:
Суд, по рассказам Пети, происходил так. Судья, не поднимая глаз от бумаг, громко говорила:
– Иванов, жену бил?
– Она сама, гражданин судья.
– Пятнадцать суток. Петров, мешал спать соседям?
– Так они, гражданин судья…
– Пятнадцать суток… Камнев. – И тут она подняла голову. – Вам повезло, Камнев, в деле есть признаки статей “злостное хулиганство” и “сопротивление властям”. На первый раз пятнадцать суток.
Петя вспоминал свое недолгое заключение, как весьма забавное приключение. Первую ночь, правда, его продержали в том же обезьяннике: окошко с решеткой под потолком подвала, в разбитое стекло дует. Но ушлые сокамерники, мирные добродушные работяги, счастливые от того, что все так хорошо обошлось и они легко отделались, а челюсть я ей все-таки свернул, радовался один из них, ухитрялись выбрасывать в окно, под ноги сердобольным прохожим, записочки с телефонами домашних и адресом узилища. Петя
Пете никто не пришел. Он нашел в камере книжку без обложки и принялся читать, не зная, что это такое. Книжка была про войну и недурно написана. Много позже выяснилось, что это был Горячий снег.
Потом Петину группу загрузили в воронки и привезли в Бутырскую тюрьму. Никто не охранял их, иди куда хочешь, и один из страждущих, холостой худой мужик, заскочил в троллейбус и был таков. Позже Петя встретил его в камере в пансионате Березки, как называли
декабристы, то есть сидевшие по декабрьскому указу об административных наказаниях, загородную зону: беглеца задержали под вечер в его же комнате в коммуналке, где он опохмелялся, опять отвезли в суд, набросили еще пять суток и отправили прежним маршрутом.
В Бутырках казенный народец загружали в тесные камеры, человек по пятьдесят в каморку, рассчитанную на четверых. Через какое-то время духоты и стеснения выводили по одному на медицинский осмотр, и заключенные проходили мимо нестарой врачихи, которая никого не осматривала, но будто пересчитывала. Стихийный правозащитник, Петя на вопрос, есть ли у него жалобы, отвечал что-то в том духе, что, мол, чем устраивать балаган, посмотрите лучше, в каких условиях у вас находятся люди. На эту бестактность врачиха отреагировала без гнева, привыкла к сумасшедшим, и, устало приказав Пете отойти в сторону, кивнула конвоирам. Они вывели Петю из строя и посадили на табурет, причем один из них вооружился машинкой для стрижки. Петя сообщил им, что стричься не будет, после чего его быстро и умело привязали к табурету брезентовыми ремнями. И постригли под ноль, и прекрасные Пети волнистые кудри, как у Ленского, остались лежать шатеновой грудой на грязном тюремном полу.
Вообще на Петю, изучающего жизнь во всех ее проявлениях, тюрьма произвела сильное впечатление. И пуще другого, даже больше стрижки, к чему он отнесся философски – новые вырастут, понравилась тюремная баня. Из Солженицына он знал кое-что о порядках в советских застенках, порядки со сталинских пор не изменились. Петю удивил архитектурный размах этого строения царских времен, бывших конногвардейских казарм. Баня была устроена в гулком каменном зале,
– так выглядят, наверное, чертоги ада. Заплесневелый потолок терялся в болотном мареве, откуда тускло светили невидимые светила, и свисало много прямых ржавых водопроводных труб. Заключенные снимали одежду и вешали ее на передвижную вешалку, и этот подвижной гардероб вдруг уезжал куда-то в сторону, теряясь в тумане, – на прокаливание, сказали бывалые люди. Голые, озябшие на каменном полу грешники получали каждый по кубику коричневого хозяйственного мыла, пахнувшего дегтем, никаких шаек и мочалок предусмотрено не было, и вдруг из всех труб начинал хлестать кипяток. Сунув туда руку на секунду, можно было намочить мыло и намылиться. Кипяток иссякал так же неожиданно, как возникал, и из трубы принималась хлестать ледяная вода. Безусловно, этот контрастный душ помогал административным хулиганам проститься с остатками хмеля.
В Березках, в камере человек на пятьдесят, Петя в первую ночь был
вертолетчиком, то есть спал на каменном полу на выданном на ночь лежаке, совсем пляжном. Но уже на вторую для него нашлось место на теплых нарах. Вообще прочие буяны-сокамерники относились к Пете с приязнью и уважением. Скорее всего, потому что он, единственный, был наголо обрит. Это был, конечно, знак тюремного отличия. Нашелся и дружок по разуму, студент Петиных лет, парень сметливый, он попал сюда после того, как задержавшему его ночью рядом с автомобильной стоянкой милиционеру он решил продекламировать пару цитат из Пира
Платона. Был и еще один интеллигент, кандидат биологических наук. Он входил в метро с пьяным приятелем, с которым они возвращались из гостей. Приятеля загребли в вытрезвитель, он же, попытавшись вступиться, оказался здесь. Самым обидным в своем положении он считал то обстоятельство, что сам вообще не пил ни грамма по причине язвенной болезни.
По утрам вывозили на работу, на табачную фабрику. Никаких Кармен там
Петя не встретил, но между цехами валялись кучи бракованных сигарет.
Никто
никого опять же не охранял. Петя умудрился сохранить при себе три рубля, сгоняли за пузырем, выпили, из будки сторожа Петя позвонил домой, отец внимательно расспросил, где он находится, еще покурили; потом арестантов повезли обратно в застенок. То есть жизнь была сносная, по-своему даже веселая, бродяжья, Петя уже прикидывал, как все это опишет, и лишь много позже наткнулся у Горького на фразу, что, мол, русский человек как побывает в тюрьме, так сразу пишет мемуары.Но есть один момент, одно время суток в тюремной жизни, который действительно тяготит и спирает душу, вспоминал потом Петя, и я понял, что такое описанная многими тюремная тоска. По словам Пети – это вечер, время после ужина и оправки, когда дверь камеры со скрежетом запирается до утра, а до отбоя, когда общий свет сменят на слабый дежурный, еще часа два. Именно в это время ты понимаешь, как много ты потерял вместе с волей. На третий день именно в это время в коридоре, обычно затихающем, послышался какой-то шум, лязганье дверей, крики, возня. Камера притихла. Дверь распахнулась: Камнев есть? Петя слез с нар, не успев даже испугаться. Сокамерники совали ему кто носки, кто кусок мыла: всем было ясно, что в его деле открылись какие-то новые обстоятельства и пойдет теперь парень по этапу – даром, что ли, бритый. Наивные советские люди никогда не знали законов, согласно которым, как ни странно, в те годы административный приговор не подлежал прокурорскому обжалованию. То есть был окончательным. Но не в Петином случае.
Петю вывели из барака, молча провели через плац на КПП, конвоир где-то расписался, и Петю вытолкнули на свободу. У машины такси стоял Петин отец. Он молча посадил сына на заднее сидение и молча привез домой. Елена Петровна уже ждала блудного Петю: она повелительно указала ему снять всю одежду в прихожей, прямо у порога, и отправила в ванну с уже разведенной в ней детской пеной бадузан. Так еще раз Петина свобода была куплена ценой отцовских связей: у коллеги и друга Камнева-старшего, знавшего Петю с детства, был фронтовой товарищ-юрист, подвизавшийся именно тогда, на Петино счастье, главным прокурором города. То есть советская империя, говорил потом Петя, была государством феодальным, и высший слой жил по иным законам, чем простолюдины, и это было в России всегда, это есть в России теперь, и так всегда будет устроена российская жизнь…
Звонила Татьяна. Они встречались на углу. Она утирала слезы, просила прощения. Она рассказывала какую-то дичь. Будто после ареста Пети хотела застрелиться из табельного милицейского пистолета, который схватила со стола, когда они с тем самым Надькиным лейтенантом опять выпивали в отделении, и показывала, размазывая слезы и тушь, на ладошке сплющенную пулю, потому что милиционер вовремя ударил ее по руке… Но Петя ее не простил. Потому что у нас, русских, не заведено, чтобы безутешные подруги и жены не шли за своими любимыми, пострадавшими от режима, во глубину сибирских руд – пусть и с белым роялем, как княгиня Волконская. И даже Полине Габль, сказал мне
Петя, посмеиваясь, даже этой легкомысленной француженке, оказался не чужд русский дух женского самопожертвования. А ведь она, хоть и не училась в аспирантуре, но рисковала даже больше княгини, потому что могла никогда больше не увидеть родной страны, не изведать больше ее милости, жалости и жимолости. Но дело было, конечно, не в женах декабристов. Дело было в том, что Петя решил всерьез переключиться на литовское направление, о чем я сейчас расскажу.
Иначе говоря, использовал свое недолгое заточение как предлог, чтобы порвать с поднадоевшей ему Татьяной. Хотя, как бы он ни хорохорился, мне было заметно, что обиду он затаил и вспомнил теперь об этой своей любви не без горечи, как все мы вспоминаем неумную свою юность.
Осторожно, сегодня у нас большие волны
Но я забежал вперед. В то лето, когда Петя простился с дневным отделением университета, его, гуманитария, как ни странно, действительно приняли на работу в экспедицию, не лаборантом, правда, а рабочим третьего разряда, и в середине июля он должен был отбыть в город Баку, чтобы сесть на СРТ, средний рыболовный траулер, переоборудованный под нужды геофизиков. Сесть и отчалить.
Это было необычное лето: под Москвой горели торфяные болота, городские улицы даже в центре то и дело заволакивало вонючей гарью, а на Азовском море впервые за многие годы обнаружилась холера. Всё вместе будоражило и кружило голову, как азиатская дурь, и Петю охватил зуд свободы и тяга к бродяжничеству. Не сдав последний экзамен, тот самый тыр-пыр, каковой факт, я уже говорил, до поры он скрыл от отца и получил от него обманом кое-какие деньжата, Петя решил использовать свободный июнь для того, чтобы рвануть в Крым. А оттуда, возможно, ему удалось бы в июле добраться до Баку, минуя