Скверные истории Пети Камнева

Любимый мой! Я тебя очень-очень люблю. Иногда я просто с ума схожу без тебя, дни такие длинные, ночи тоже, и их еще так много. Петя, все мои желания, мечты, планы связаны только с тобой, но, когда я начинаю пересчитывать дни, оставшиеся до нашей встречи, я прихожу в ужас – как еще долго ждать. Для меня уже ничего не может измениться, но все же, когда ты уезжаешь… Я чуть не со слезами читаю эти строки, но бесчувственная скотина Петя, полагаю, пробегал их мельком. Этакая печоринская пресыщенность, байроническая, б…, поза. Это ж надо было так вскружить голову бедной девице! Но вот другие ноты, видно, Петя в своих письмах стал давать уроки в тишине: Любимый, очень внимательно прочитала твое письмо. Не скрою, родные эмоции оно во мне не вызвало. И я много думаю о нас…

Хочется сказать: беги, милая, потому что Петя, очевидно, стал остывать. И, по-видимому, принялся делиться своими сомнениями, так сказать метаниями измученной души, как пишут дурные лирики. Потому что письмо Мяйле заканчивается так: Хороший мой, я тебя люблю и верю в твои способности и силы, в твою удачу, и, если мы по-настоящему хотим быть вместе, мы сможем понять друг друга. И наконец: Милый, я твои письма готова читать с утра до вечера, но, к сожалению, ты меня ими не балуешь. Дальше следует пресный отчет о том, как они с Рутой ходили в кафе, что-то о трудоустройстве, вряд ли Петя дочитал это письмо до конца. Однако в июле он оказался в пансионате в Паланге, куда Мяйле им загодя достала путевки.

Это предприятие отдыха представляло собой ряды железных бочек, прижатых одна к другой и стоявших под соснами. В каждой бочке было по две кровати. В первые два дня у них за стенкой кто-то неутомимо трахался, смачно, со стонами. Когда Петя, перебравшись в постель

Мяйле, наконец, впервые вошел в нее, она, после того как он отвалился на спину, сказала, что да, она была уже не девушка, у нее был парень на третьем курсе, но, когда познакомилась с Петей, она с ним порвала. Но Пете на все эти гинекологические подробности после истории с мнимой девственностью Альбины Посторонних было решительно наплевать. Нет, он не был таким простаком, чтобы вообще не верить женщинам, но полагал, что в некоторых сферах от них трудно ждать искренности. И сказал в ответ, что предлагает ей пожениться.

Потом он рассказывал, что решительно не помнит, зачем он это сказал и с какой целью потом на Мяйле женился. Может быть, на него подействовала экспедиционная жизнь и ее нежные письма, и после полки в тесной, душной каюте с иллюминатором, который нельзя было открывать, и спального мешка, в котором можно было вечером обнаружить скорпиона или тарантула, после раскалившейся за день брезентовой палатки Пете захотелось отведать супружеских перин, его выражение. Кроме того, Мяйле была очень красивая женщина. Но нет, это было бы слишком просто. Скорее при всей своей энергии Петя все-таки был измотан и мечтал перевести дух. Возможно, подсознательно он тяготился и своим социальным изгойством, беготней от армии и милиции, и в нем проснулось чувство самосохранения.

Действительно, как это ни странно, когда Петя женился, все как-то улеглось и сложилось. Хоть и не надолго, к спокойной семейной жизни

Петя оказался совершенно не готов. Но тогда, получив согласие, Петя вернулся в Москву, где в одноименном универмаге продавец вынес ему из-за кулис отдела мужского платья вполне приличный итальянский темно-коричневый костюм-тройку, правда, с искрой. У Пети это был первый в жизни парадный костюм, и он без сожаления переплатил продавцу сорок рублей, которые тот потребовал, поскольку костюм якобы был уже отложен. Венчаться Мяйле не позволили родители, потому что отец устроил ее экономистом в закрытый институт, и если бы там о венчании узнали, – Вильнюс маленький город, – ее бы выгнали. Петя не огорчился, потому что венчаться в костеле он все равно не стал бы, хотя ему так нравились звуки органа.

Медовый месяц молодые провели в Кишиневе, где так хорошо дышится осенью: в специальной партийной гостинице им зафрахтовал номер один из молдавских аспирантов Петиного отца. Они ели жаренные по-парижски каштаны, запивая местным Совиньоном. После любви в номере они шатались п каса марам, поглощая жаренное на гратаре мясо по несколько порций в день на каждого. Они ходили в местный театр оперы и балета слушать молдавскую приму Биешу, а также на Лебединое озеро. Биешу пела отменно, но с балетом не ладилось: кордебалет, казалось, думал не о танце, а как бы не упасть. Если в этом городе так же было и в пушкинские времена, вспоминал потом благодарный

Петя, то трудно понять, отчего Кишинев тогда служил местом ссылки.

Впрочем, с этим городом у Пети навсегда оказалось связано одно неприятное воспоминание: молодая жена стала к месту и не к месту повторять ты слишком много пьешь. Потом выяснилось, что ее папаша некогда шибко зашибал, лежал в клинике, зашивался, опять развязывал и угомонился лишь тогда, когда ему сказали, что он так и останется капитаном. Он завязал, дослужился до подполковника, но жена-грузинка, нынешняя теща Пети, этого никогда так и не смогла забыть: грузинские мужчины никогда не страдают славянским недугом, называемым запой. Возможно, она и давала дочери уроки бдительности по этой части. А ведь я пил только вино, вспоминал потом Петя обиженно. Что не помешало Пете, когда им устроили экскурсию в винные подвалы, налакаться-таки хересом вдрызг, что, впрочем, и входило в программу принимающей стороны.

Поздней осенью Петя увозил жену в Москву. Теща провожала их в

Вильнюсе на вокзале. Перед этим Петя выпил в компании непьющего тестя две поллитровки под тещины сациви с орехами и драники со сметаной, пришел в разудалое настроение и в последний момент выскочил из вагона на перрон, встал рядом со своей новой мамой и принялся махать рукой медленно уплывающей от него молодой жене, как бы ее провожая. После этой веселой шутки теща бурно разрыдалась, будто предвидя незавидную участь своей дочери в далекой и чужой столице. Что ж, материнское сердце не обманешь. Но Петя в последний момент вскочил-таки на подножку, а там отправился в вагон-ресторан, выпил еще грамм триста водки, а ночью упал в проход с верхней полки, не получив ни единой царапины, хотя трезвый человек при таком падении свернул бы, наверное, себе шею. В Москве он продолжал пить и гулять, не изменяя своим холостяцким привычкам. Бедная Мяйле тихо жила в чужом доме, с ней были приветливы, она чувствовала – притворно. Впрочем, иногда Петя гордился супругой. Приятель его отца со школьных еще лет, автор либретто для оперетт, пригласил всю семью

Камневых на его премьеру. Сидели в директорской ложе, и Петя, пока не погас свет, мог убедиться, как эффектна его жена: все мужчины в зале не сводили с нее глаз.

У Пети часто бывали гости. Напиваясь, он устраивал нелюбимой жене сцены ревности, она и впрямь строила глазки знакомому актеру, который умел сноровисто играть на дудочке. Актер был евреем из

Кишинева, но носил фамилию Иванов. Потом он благополучно отбыл в

Израиль, отбив-таки жену у одного поэта, тоже Петиного знакомца.

Изменял Петя жене чуть не на ее глазах. Но в Литву больше не ездил.

Мяйле изредка заговаривала с Петей о его пьянстве, тот, как заправский алкоголик, то и дело обещал притормозить. Мяйле писала матери, что муженек катится вниз. Наверное, со стороны так оно и было: Петя очень много пил. Потом он рассказывал, что его остановило. Он где-то случайно прочел, что у наркологов есть такой признак алкоголизма: пьющий человек начинает понижать социальный уровень общения, выпивая во все более непритязательных компаниях. Я с ужасом вспомнил, рассказывал Петя, что однажды у магазина согласился выпить на троих с какими-то незнакомыми алкашами.

Так молодая семья дожила до лета, Петя снял дачу в Тарусе. Точнее, он снял ее в доле с матерью: Елена Петровна с Лизой проживут там первую половину лета, Петя с женой – вторую. Конец июля выдался жарким, и они каждый день ходили на Оку окунаться. Однажды они сидели на берегу, рядом мирно отдыхало некое семейство – совершенно среднестатистическое: глава семьи лет тридцати пяти, по виду – инженер из НИИ, жена бухгалтерского типа и невзрачный сын лет десяти. От скуки Петя подглядывал за ними. Мать семейства неутомимо командовала домочадцами, запрещая мальчику прикасаться к ластам, потому что сегодня большое течение, что было правдой: наверное, в верховьях накануне прошли дожди. Мужу же она не позволяла опохмелиться. Как мог понять Петя, подглядывавший за ними из-под панамы, у мужика была припасена четвертинка, но жена не позволяла ему отглотнуть, потому что пьяным нельзя лезть в воду. Это в целом верная заповедь на сей раз сыграла с этой женщиной трагическую шутку: муж полез в холодную воду, не опохмелившись, и там у него остановилось сердце. Его вытащили на берег уже мертвым. Мобильных телефонов тогда не было, кто-то сбегал за тарусскими спасателями, они приплыли на катере, уложили туда мертвое тело, прикрыли брезентом. Жена, казалось, не сразу поняла, что в один миг, пожалев пятьдесят грамм водки, лишилась и мужа, и отца своего ребенка, а когда поняла – страшно, по-волчьи, завыла. Она шла по берегу, воя и таща за руку ошарашенного мальчика, забывшего с перепугу на траве свои ласты, а по воде тихо плыло тело главы еще недавно, пять минут назад, не слишком счастливой, но обыкновенной полной семьи. Вот видишь, сказал Петя Мяйле назидательно, к чему приводит женское упрямство. Не сказав лишь, что решил с ней развестись. Впрочем, в разговоре с отцом, который, узнав об этом его намерении, решил вразумить сына-шалопая, Петя объяснил: понимаешь, она красивая, на нее оглядываются на улицах, но мне с ней страшно скучно, с ней я ничего не напишу. И Камнев-старший не нашелся, что возразить.