Скверные истории Пети Камнева

В день развода Петя повел Мяйле в ресторан Узбекистан отметить. Гуляют же комсомольские свадьбы, объяснил он бывшей жене, а у нас будет комсомольский развод. После ресторана они поехали к ней на квартиру, которую ей снял Петя, и провели самую прекрасную ночь за все время знакомства. Ты меня развратил, шептала Мяйле, не переставая кончать, – по-видимому, любовником Петя был много более завидным, чем мужем. Знаешь, говорил потом мне

Петя, у меня несколько раз было так, что самая последняя ночь была самой лучшей. Возможно, именно после таких ночей им овладевала та самая донжуанская жажда побега, единственного подвига любви, из смутного опасения, что так больше не будет. Ранней весной, уже будучи свободен, он повстречал Иру. Свою вторую жену.

Всегда нужно быть готовым переменить место

Я вспоминаю, как Петя впервые появился в нашей гниловатой комсомольской редакции. Журнальчик назывался Студенческий следопыт. Мы располагались в маленьком, уютном, но тесном особнячке в Спиридоньевском переулке. Существовала легенда, сам факт возникновения которой иллюстрирует тогдашний цинизм молодежи, прислуживающей партии, что до революции в этом доме обитала бандерша, хозяйка ближайшего публичного дома. Этого было не проверить, а вот то обстоятельство, что здесь располагалась комендатура охраны дворца, построенного в начале прошлого века в стиле модерн и принадлежавшем Берия, по ведомству которого расстреляли прежнего хозяина и который (особняк, не Берия) до сих пор является украшением улицы имени красного графа Алексея

Толстого, – фактический факт, как тогда выражались. Это был, скажем так, режимный журнал, – мы получали, к примеру, запрещенный в СССР Рlayboy, его подшивку держали в сейфе, который раз в неделю приезжал освидетельствовать на предмет сохранности человек из

конторы. Парадоксально, но по тем временам журнальчик считался чуть ли не либеральными, но все одно – полная загадка, отчего Петю с его подмоченной репутацией взяли к нам.

Загадка из тех, коими, однако, была полна причудливая и кишащая несуразностями тогдашняя советская жизнь. Принимала его на службу дама, исполнявшая обязанности заместителя главного редактора, лет пятидесяти пяти, то есть возраста уже пенсионного. Это была вдова одного забытого нынче писателя, в двадцатые годы прогремевшего романом, иллюстрировавшим выдвинутую кем-то из большевистских куртизанок, то ли Арманд, то ли Колонтай, теорию стакана воды. Эта самая дама, с моей точки зрения чуть помешанная, с удовольствием рассказывала желающим ее слушать, что в загсе их с мужем поначалу не хотели расписывать из-за пропасти в возрасте в сорок лет. Впрочем, ее супруг к тому времени уже умер, но успел оставить вдове кое-какие деньжата, потому что сочинял толстенные романы-биографии русских воздухоплавателей в серии ЖЗЛ, где она и была его редакторшей. Так вот, мне кажется, эта полоумная старуха – такой она нам казалась в те времена – была в Петю натурально влюблена, я сам видел, как к его приходу она красила губы. И потом заманивала Петю в кабинет, угощала конфетами, просила прибить гвоздик для занавески.

Что ж, Петя выглядел в те годы не просто красавцем, но умопомрачительно – во всяком случае, на женский взгляд: редакционные дамы шептались у него за спиной, в лицо глупо хихикали, называли между собой заглазно сперматозавром. После памятного заключения в узилище Петя взял моду ходить бритым наголо, причем никогда не носил шапки, инстинктивно, наверное, гордясь породистой формой своего черепа. Я хорошо помню то обстоятельство, что он ходил простоволосый, нет, в его случае – простоголовый, поскольку пришел он к нам в конце ноября, когда на улице уже подморозило. На ногах у него были те самые летные унты, в каких он уезжал на северa, на плечах – кожаная шинель, всегда распахнутая, на шее яркий шарф. По нынешним временам подобная амуниция никого не удивила бы, разве что казалась бы нелепой и безвкусной, но тогда Петя являл собой зрелище экзотическое.

Мне Петя поначалу показался несносно высокомерным. Я сразу же испытал к нему, помню, чувство неприязни, которая была, как я теперь понимаю, острой завистью: как я сказал, женщины в нашей редакции, в основном бабы прожженные, за исключением одной романтической неюной секретарши, поменявшие по нескольку мужей, пьющие-курящие, к мужчинам относившиеся со скептическим пониманием, чуть не падали в обморок при виде свободного и всегда чуть насмешливого Пети. То есть они буквально выстроились в очередь, чего Петя как бы не замечал, чмокая каждую в щечку при встрече и рассыпая дежурные комплименты. И если б не его искреннее дружелюбие и щедрость, то все мужчины-коллеги в редакции были бы его врагами. Но Петя был обворожительно прост, временами даже как бы простоват, он отлично выучил эту свою роль простачка, которая и была его защитой. К тому же начальство Петю баловало, наверное, этим бывшим комсомольским вожакам предпенсионного возраста льстило ему покровительствовать. А уж когда Петя как бы невзначай привел в редакцию свою красавицу литовско-грузинскую жену, то он окончательно вошел в моду и занял какое-то даже не особое, но исключительное положение, и при любой его выходке все только разводили руками, мол, это же Петя, мол,

чего же вы хотите. Впрочем, Петя забыл сказать, что Мяйле уже тогда была его бывшей женой, после развода долго еще оставаясь его любовницей.

Мы сблизились отнюдь не сразу. Однажды на летучке он похвалил какую-то мою статью, и, вспоминаю не без стыда, я залился румянцем от удовольствия. Он как-то сразу сумел так себя поставить, что к нему прислушивались. И, помнится, столкнувшись с ним в коридоре, я его поблагодарил. Он как-то очень сердечно откликнулся, сказал вскользь, что благодарить не за что, статья хороша, и тут же предложил выпить. Вот тогда мы и оказались впервые в баре Дома архитектора. Я помню это первое наше с ним застолье. В тот раз он рассказал мне о происхождении шинели, которая сводила с ума наших переспелых редакционных дам. По его словам, он случайно увидел это кожаное изделие в комиссионке. И обратил внимание, что стоило необыкновенное пальто несусветно дешево, сто рублей. Оказалось, что к коже подшито натуральное**английское шинельное сукно, и пальто было поэтому страшно тяжелым. Петя в него влюбился. Он достал нужную сумму, вернулся, пальто ждало его. Он потом посоветовался со знающими людьми, и кто-то объяснил, что это – ленд-лиз, то есть пальто было старше самого Пети лет на двадцать пять, как минимум.

Потом дополнительно выяснилось, что такие пальто входили в комплект то ли с виллисами, то ли с дугласами и предназначались то ли шоферам, то ли летчикам. Но советские генералы, пользовавшиеся этими видами военного транспорта, у водителей их немедленно отнимали и присваивали. И скорее всего какая-нибудь дочка какого-нибудь покойного маршала и принесла это изделие в комиссионку. Понимаете, сказал Петя, с которым мы долгое время после знакомства, пока были коллегами, оставались на вы, это не просто сувенир, это пальто – свидетель истории.

Если каждый божий день пить вместе пиво с водкой, то поневоле сближаешься. Но на самом деле мы освоились друг с другом только после того, как Петя довольно неожиданно уволился из нашей редакции, проработав здесь больше пяти лет. За это время он как-то незаметно сменил двух жен и зажил холостяком. Потом, впрочем, я узнал тайну этого странного увольнения: как оказалось, он едва ли не случайно влез в какой-то неподцензурный альманах и, как он мне потом сам сказал, не хотел подставлять главного редактора, который действительно по-доброму относился к нему. И тут же привел еще один, запасной для самого себя, мотив хочу спокойно посочинять. И вот однажды, уже довольно давно не работая у нас, он позвонил мне и предложил составить ему компанию и поехать с ним в деревню. Я ничего не знал о его деревенской жизни, мне стало любопытно, я согласился.

Об этом самом озере Пете рассказали знакомые биологи. Они по-студенчески, хоть все были уже кандидаты наук и женаты, ходили там на байдарках. Со всеми сопутствующими прелестями: холодными палатками, сырыми спальными мешками, кашей из котелка, дымом костра, безухими студенческими гимнами и инсектами летающими и ползающими.

Но Петя был уже взрослым мальчиком и выбрал другой путь. Как-то он сорвался с ними, доехал на поезде в плацкартном вагоне – других туда не подцепляли – до городишка Селижарово, стоящего у слияния еще мелководной в тех местах Волги и так называемого Селижаровского плеса, вытекающего из Селигера. Но не поплыл по воде до конца биологического маршрута, а вылез на берег и пошел пешком. Набрел на деревеньку, сторговал за бесценок полуразрушенную избенку и вот теперь уговорил меня съездить взглянуть на это свое приобретение: для столь дальнего путешествия ему нужен был партнер и спутник.

В середине июня мы отправились на его Жигулях до Твери по неудобному и забитому Ленинградскому шоссе; свернули налево, миновали разрушенный и разоренный, будто подвергшийся бомбежке и нашествию мародеров, с сиротливыми старыми церквями Торжок; по приличной и почти пустой Осташковской дороге гнали еще сотню километров до грязного, ссыльного вида, поселения под названием

Селище. Здесь в своих неказистых домах жил поселковый люд, а в обшарпанных коммунальных бараках – цыгане, подпольно торговавшие

паленой водкой; на веранде столовой цементного завода давали вонючее кислое бочковое пиво – я смог осилить только треть кружки.

От этого последнего форпоста цивилизации до деревни Колобово нужно было добираться сквозь мрачный, непролазный и болотистый лес еще два десятка километров грунтовой раздолбанной дорогой с огромными рытвинами, полными талой воды. Это была настоящая глухомань, и можно было ожидать, что такая-то долгая дорога окупится какими-нибудь дивными прелестями: скажем, нам предстоит столкнуться с не утраченным еще дедовским народным укладом, бродить по волшебным чащам и любоваться северными видами, когда на восходе солнца серебрится и дышит туманом глубокая озерная вода.