Сквозь ночь

В зале одобрительно зашумели. Девушка достала из кармана платочек, парень сыграл отыгрыш, и она начала. Первая же частушка, касавшаяся какого-то ледащего тракториста, вызвала в зале смех и шумное оживление. Девушка подбоченилась, подняла платочек и прошлась вокруг сидящего баяниста. Затем она спела вторую частушку и снова подняла платочек. После каждой частушки она пританцовывала, и все по-разному, а в зале смеялись, шумели, хлопали и кричали «ще!».

— Очень пластичная девушка, не правда ли? — сказала Славская. — Смотрите, как она танцует! Удивительное разнообразие. Просто-таки кажется, что она каждую частушку повторяет в танце.

— Да, девушка способная, — сдержанно подтвердила Лебедева. Крымов снова кашлянул. В зале отчаянно топали ногами и аплодировали, не давая девушке уйти со сцены.

— Про голову заспивай! — крикнул кто-то.

Все засмеялись.

— Про агронома!

Девушка спела про председателя колхоза и про агронома, развела руками и убежала. В зале долго не унимались. Наконец на сцену вышли два деда с сопилками, чинно уселись, расправили бороды и, приложившись к своим дудкам, заиграли. Стало очень тихо. Со сцены лились звуки — то жалобные, то задорные, — это были старинные украинские мелодии. Под конец сыграли казачок.

— Вот дают старики! — восхищенно прошептал Чередниченко-младший. — Это тебе не на бутылках играть!

— Да-а… — протянул Чередниченко-старший, оглянувшись на Боба Картера.

Потом какой-то парень, бледный от волнения, читал стихи. Сперва он прочитал «Заповит» Шевченко, затем на русском языке стихи Щипачева и наконец, еще более побледнев, принялся читать свои стихи. Павел Крымов покосился на Крамского, сидевшего рядом. Крамской слушал, одобрительно покачивая головой, а под конец захлопал и крикнул «браво!».

Затем вышли три баяниста. Они уселись в глубине слева, растянули баяны, и на сцену высыпало десятка два парней и девчат. Застучали каблуки, замелькали ленты — зеленые, красные, желтые, синие… То был вихревой гопак, с присвистом, с гиканьем, с прихлопыванием в ладоши, с тем неистовым, бешеным ритмом, что не дает усидеть на месте. Весь зал прихлопывал танцующим. Лебедева и Крамской переглянулись, Павел Крымов зааплодировал, высоко подняв руки. В зале появился Мышкин. Он пошептал что-то на ухо Леденецкой, и та вышла.

— Аполлон Ефимыч! — тихо позвала Славская. — Ну что там, долго еще?

— Тысяча и одна ночь, — сказал Мышкин драматическим шепотом. — Конца не видно.

— У меня что-то голова разболелась, — прошептала Славская. — От лесного воздуха, что ли, я совершенно не переношу сосны. Болит, просто ужас… Я, видно, петь сегодня не смогу.

— Новости, — сказал Мышкин.

Павел Крымов оглянулся и укоризненно кашлянул, а Чередниченко-младший произнес «тсс». На сцену вышел завклубом. Он сделал от смущения очень сердитое лицо и, не зная, куда девать руки, сказал:

— А сейчас, товарищи, выступит бывший участник нашей самодеятельности, а теперь студент консерватории Гриша Голобородько.

Двое ребят, краснея от натуги, выдвинули на середину сцены рояль. Из-за кулис появилась Леденецкая с нотами, за ней шел парнишка в сером костюме и рубашке с открытым воротом. В зале дружно захлопали, кто-то крикнул: «Давай, Гриша!..» Леденецкая поправила очки, зябко потерла руки и, вопросительно взглянув на Гришу, осторожно взяла «ля». Гриша потрогал струны, покрутил колки и сказал, глядя в кулисы:

— Венявский. «Каприз».

Он примостился подбородком к скрипке. Бенедиктов поправил съехавшую набок бабочку, наклонился к Мышкину и сказал:

— Ну, знаете, Аполлон Ефимыч, это уже слишком.

— А что? — испуганно спросил Мышкин.

— Это же мой репертуар, — сказал Бенедиктов. — Взяла мои ноты, и все… Что я теперь буду играть?

— Еще новости! — сказал Мышкин.

— И вообще, — продолжал шептать Бенедиктов, — уже поздно. Половина одиннадцатого, знаете ли, пока до города доедем… Я с собой даже ключа не взял, что ж мне, на улице ночевать, что ли?

— Тсс! — произнес Чередниченко-младший.

В зале захлопали, Гриша Голобородько сказал:

— Дворжак. «Славянский танец».

— Вот вам, пожалуйста, — прошептал Бенедиктов. — Слышали? Мне здесь делать нечего, я пошел в автобус.

Он встал и вышел на цыпочках, стукнув футляром о дверь. Славская тоже поднялась.

— Выйду на воздух, — шепнула она Мышкину. — У меня разыгрывается мигрень.

— Воздух, воздух… — пробормотал Мышкин.

— Знаете, Аполлон Ефимыч, — деловито зашептал Крамской, — я считаю, нам не стоит выступать здесь с испанским танцем. Не та аудитория, и потом…

— При чем тут аудитория? — ядовито спросил Мышкин. — Скажите прямо, что вам стыдно продавать здесь свое подержанное танго за испанский танец. Может, у вас тоже мигрень? Воздух на вас плохо действует, да?

Он махнул рукой и тихо вышел из зала. Крамской и Лебедева вышли за ним в пустой вестибюль. Затем появились Боб Картер и Крымов. Боб Картер спросил:

— Ну, что решили?

— А что решать? — переспросил Мышкин. — Вы будете выступать?

Крымов заложил руки за спину и отошел в сторонку.

— Я могу, — сказал Боб Картер, — только без костюма. Куда тут с этим фраком.

— Тоже мне Боб Картер! — вздохнул Мышкин. — А вы как, Павел Семеныч?

— Мне что, — сказал Крымов, глядя в пол. — Пушкина буду читать. Маяковского…

Он взглянул на Мышкина, улыбнулся, но тотчас погасил улыбку и снова уставился в пол.

— Вам хорошо, — сказал Крамской.

Крымов молча пожал плечами.

— На одном художественном слове здесь не проедешь, — сказал Мышкин.

В вестибюле появилась Леденецкая с нотами в руках.

— Очень способный мальчик, — сказала она, поправляя очки. — Еще год-два, и увидите, что будет.

— Что будет, я уже вижу, — сказал Мышкин.

Братья Чередниченко вышли из зала, осторожно притворив за собой дверь.

— Ну что? — спросил старший.

— Идите в автобус, — свирепо сказал Мышкин.

— Сдрейфили, значит? — спросил Чередниченко-младший. Все сделали вид, будто не слышат.

— Вы там объясните, Аполлон Ефимыч, — сказал Крамской, — мол, поздно уже и все такое…