Сквозь время

Группа, которую я вел, состояла из очень сильных молодых поэтов, среди которых назову А. Яшина, С. Наровчатова, Б. Слуцкого, М. Кульчицкого, М. Львовского, Г. Рублева, Ю. Окунева. Некоторые из них стали впоследствии поэтами с известностью, выходящей за пределы Советского Союза. Павел Коган не только не затерялся среди них, но очень быстро занял видное положение. В нем пленяла одержимость. Это был как бы музыкальный инструмент, пронизанный гулом поэзии.

Я очень любил его. Может быть, и потому, что он особенно глубоко воспринимал каждый мой совет: это не может не нравиться педагогу. Я видел, как юноша рос, и понимал, что растет он под моим воздействием. Иногда это воздействие было слишком прямолинейным. Например, в стихотворении «Тигр в зоопарке». Но все же развивался Павел вполне самостоятельно, и я ждал от него многого.

В моей работе со студентами я избегал проповедей и воскресных истин, но одну идею внушал им постоянно: если хотите быть нужными своему времени, мыслите себя как людей своего поколения. Павел Коган понял свое поколение как людей, которым предстоит принять на плечи всю огромную тяжесть будущей войны. Эта мысль для Когана стала магистральной. Ей посвящены лучшие его стихи. Невозможно забыть эти строчки:

Мы, лобастые мальчики невиданной революции, В десять лет мечтатели, В четырнадцать — поэты и урки, В двадцать пять — внесенные в смертные реляции. Мое поколение — это зубы сожми и работай, Мое поколение — это пулю прими и рухни.

Люди моего поколения, то есть поколения отцов, не написали бы последней строчки: мы чувствовали иначе. В одном из своих ранних стихотворений я, например, писал:

Мне солнце улыбнется, Я радость караулю. А пулю съесть придется — Переварю и пулю.

Павел Коган ощущал войну трагичнее. Но это не значит, что он отдавал дань романтической жертвенности. В том же стихотворении он говорит:

И когда мне скомандует пуля «не торопиться» И последний выдох на снегу воронку выжжет (Ты должен выжить, я хочу, чтобы ты выжил), Ты прости мне тогда, что я не писал тебе писем.

Здесь очень просто и в то же время очень патетически выражено чувство целого с коллективом, с полком, с народом: сосед должен выжить, даже если я погибну, должен, чтобы победить! Это стихотворение стало пророческим: Павел Коган погиб на фронте под Новороссийском, но сосед его, но полк его, но народ его выжил и победил.

Незадолго перед войной он начал писать роман в стихах «Первая треть». Поднять такую махину, как стихотворный роман, с фабулой, с характерами, с лирическими отступлениями, — дело нелегкое даже для профессионального поэта. Недавно, роясь в архиве, я нашел протокол заседания семинара, обсуждавшего первые две части этого романа. В протоколе очень сжато, не всегда понятно и далеко не моим языком изложена секретарем моя точка зрения. Вот что я прочитал:

«…Мне кажется, что мы присутствуем при рождении очень значительного произведения. Мы столкнулись с явлением, которое, очевидно, определит на некоторое время движение нашей поэзии. Это произведение имеет значение не только для творчества самого Когана, но и для литературы. Коган ставит тему очень тонко, он не зря начинает со спора в области этической и эстетической. „Мы боремся за то, чтобы жить лучше и прямей“. За это борется поэма. Очень хорошо, что молодой поэт берется за тему молодости. Есть кое-где пережигание материала, особенно там, где чувствуется влияние Пастернака. Есть очень чистые лирические звучания. Подражания здесь нет. Герои изображаются в плане советско-культурном. Хорошо, что есть и влияние Пушкина. Поэма не только повествовательна: очевидно, она будет проблемной и полемичной. Поэма в основном явление интеллектуальное. Не риторика, а самая настоящая советская лирика».

Это было сказано в 1940 году. Перечитывая главы романа спустя двадцать лет, я чувствую то же, что и тогда, с той лишь разницей, что надежда увидеть Павла одним из выдающихся наших поэтов сменилась глубокой горечью об утрате этого замечательного человека — подлинного героя нашего времени. Но если ему не суждено было закончить романа, то уверен, убежден — появится поэт, который напишет роман о нем самом, и это будет венком на братскую могилу юношей, которые, приняв на себя страшный удар фашизма, спасли от рабства нашу страну с ее великим Грядущим.

Павел Коган

Первая треть (Роман в стихах)

…Треть пути за кормой,

И борта поседели от пены…

(Из ранних стихов Владимира)

Глава I

…Современники садят сады.

Воздух в комнаты! Окна настежь!

Ты стоишь на пороге беды,

За четыре шага от счастья…

(Из ранних стихов Владимира)

1 В последних числах января Он дописал свою поэму. Из дебрей вылезшая тьма. Трактуя горе и моря, Любовь, разлуку, якоря, Ломала ноги о коряги. Едва ль он тему покорял, Скорее тема покоряла. Но как бы ни было, она, Поэма то есть, стала пачкой Листов исписанных. Финал, однако, ставящий задачи. И тот день он получил письмо В тонах изысканно-любезных. Олег писал, что-де восьмой Проходит месяц, Что-де бездна Стихов, обид и новостей, Что нету поводов для злости, Что он сегодня ждет гостей, Когда желает сам быть гостем, 2 Взбежав по лестнице на третий, Знакомый с стародавних пор. Он понял, что спокойно встретит Там предстоящий разговор. Что тут помочь, похоже, нечем, Но трудно было отвыкать От тех стихов и от дощечки — «Н. С. Заречин, адвокат». Отец Олега, адвокатом, Забыв в тринадцатом Уфу, Лысел, жил в меру, небогато, Но с Цицероном на шкафу… 3 Квартиры юности и детства, Куда нам деться от тоски, Пройдись, пересчитай наследство, Стихов и нежности ростки. Подруги наши нам простили Всю сумму дорогих примет. Мы руки милые, простые Случайно жали в полутьме. Мы первый раз поцеловали, Мы спорили до хрипоты. Потом мы жили, забывали, Мы с жизнью перешли на «ты»… Но отступленье вязнет в датах, И если сваливать вину — Сам Пушкин так писал когда-то, А я ж не Пушкин, entre nous. И так оставим это, право, Добавив, что Марины нет, По коридору и направо Пройдем с Олегом в кабинет. 4 Уже дочитаны стихи. Олег, закуривая, стоя: «Ну что ж, пожалуй, не плохи, А только и плохих не стоят. А пахнут, знаешь, как тарань, — Приспособленчеством и дрянью. Того гляди, и трактора Бравурной песенкою грянут. И тут же, „не сходя с местов“, Безвкусицей передовицы Начнут высказывать восторг Орденоносные девицы. Ты знаешь сам — я им не враг, Ты знаешь, папа арестован. Но я не вру и я не врал, И нету времени простого, Он адвокат, он наболтал, Ну, анекдотец — Брут на воле. В них стержня нет, в них нет болта. Мне лично больно, но не боле. Но транспортиром и мечом Перекроив эпоху сразу, Что для искусства извлечет Опальный человечий разум? Боюсь, что ничего. Взгляни: Французы, что ли? Ну лавина! А что оставили они — Недопеченного Давида. Ну что еще? Руже де Лиль? Но с тиною бурбонских лилий Его навеки отдалил Тот „Ягуар“ Леконт де Лиля. Искусство движется теперь Горизонтально. Это горько, Но выбирай, закрывши дверь, — „Виргиния“ или махорка. Ну что же, опростись пока, Баб шшупай да подсолнух пускай, А в рассужденье табака Лет через сто дойдем до „Люкса“. Без шуток. Если ты поэт Всерьез. Взаправду. И надолго. Ты должен эту сотню лет Прожить по ящикам и полкам, Росинкой. Яблоком. Цветком. Далеким переплеском Фета, Волос девичьих завитком И чистым маревом рассвета. А главное, как ни крути, Что делал ты и что ты сделал? Ты трактористку воплотил В прекрасной Афродиты тело. Ты не понятен им, поверь, Как Пастернак, как громы Листа. Но Листа слушают — пом'eр, А ты — ты будешь вновь освистан. А выход есть. Портьеры взмах — И мир уютом разграничен, Мы сядем к огоньку. Зима. Прочтем Рембо, откроем Ницше. И вот он маленький, но наш, Летит мечтой со стен и окон, И капли чистого вина Переломляют мир высокий». 5 Владимир встал. Теперь он знал. Что нет спокойствия. Пожалуй, Лишь ощущений новизна Его от крика удержала. Он оглянулся. Что же, тут Он детство прожил, юность начал, Он строчек первых теплоту Из этих дней переиначил. Но медной ярости комок Жег губы купоросом. Проще Уйти, пожалуй. Но порог? Но всех тревог последний росчерк? Нет, отвечать! И на лету, Когда еще конца не ведал, Он понял — правильно! И тут Предельной честности победа. 6 «Пока внушительны портьеры, Как русский довод — „остолоп“ — И мы с тобой не у барьера, Мы говорим. Мы за столом. И лунный свет налит в стекло, Как чай. И чай налит как милость. И тень элегий и эклог В твоих строках переломилась. Я знаю все. И как ты куришь, А в рассужденье грез и лир, Какую точно кубатуру Имеет твой особый мир. И как ты скажешь: „В январе Над городом пылает льдинка, Да нет, не льдинка, погляди-ка, Горит как шапка на воре“. И льдинка вдрызг. И на осколках Ты это слово надломил, От этой вычурности копкой Мне станет холодно на миг. Философ. Умница. Эстет, Так издевавшийся над щами. Ты знаешь, что на свете нет Страшней, чем умные мещане, Чем чаще этот род за нас, Чем суть его умнее лезет, Тем выше у меня цена На откровенное железо. Да, транспортиром и мечом Перекроив эпоху сразу, Он в первой грусти уличен, Опальный человечий разум. Так, сам не зная почему, Забыв о верности сыновней, Грустит мальчишка. И ему Другие горизонты внове. Горизонтально, говоришь? Быстрее, чем ты напророчил, Он дочитает буквари, Он голос обретет и почерк. Профессор мудрый и седой, Колумб, который открывает Цветенье новое садов, — Его никто не понимает. Но метод, стиль его побед — В нем стиль и метод твой, эпоха. Его не понимают? — Плохо, Как плохо, если десять лет. А ты, ты умненьким чижом В чижином маленьком уютце, ты им враждебный и чужой. Они пройдут и рассмеются. И что ты можешь? Что ты мог? Дымок по комнате протащишь, В стихах опишешь тот дымок и спрячешь в сокровенный ящик. Души, душе, душой, душа — здесь мысль к пошлости околышек!» — «Ты этим воздухом дышал!» — «Дышал, но не желаю больше! Есть гордость временем своим, Она мудрей прогнозов утлых, Она тревогой напоит, Прикрикнет, если перепутал, И в этой гордости простой Ты не найдешь обычной темы: „Открой окно — какой простор! Закрой окно — какая темень!“ Есть мир, он, право, не чета Твоей возвышенной пустыне, В нем так тревога начата, Что лет на триста не остынет. Крушенье личности и Трой, суровая походка грома! Суровый мир, простой, огромный. Распихнутый для всех ветров…»

Глава II

…Можно сердце выложить —

На! — чтоб стужу плавило.

Не было? Было же!

Не взяла, — оставила…

(Из ранних стихов Владимира)

1 Ну что ж, похоже в самом деле, Я победитель. Значит — быть. Как мы тревогу не разделим, Как мне ее не разлюбить, Так от победы этой грустной Не закружится голова — Здесь начинается искусство, И здесь кончаются слова. Но даже если ты уверен, Что не напутано в «азах», Ты одинок в огромной мере, Как Женька некогда сказал. 2 Буран, буран. Такая стужа. Да лед звенит. Да тишина. О, молодость! Вино, да ужин, Да папиросы, да Она — Ну, чем, голодная и злая, Ты бродишь полночью такой? Гудки плывут, собаки лают С какой-то зимнею тоской. 3 Так возвращается Владимир К весьма условной теплоте, Не соразмерив пыл и имя, Он только комнатой владел. Семиметровая обитель Суровой юности! Прости, Коль невниманием обидел Иль раньше срока загрустил. Там так клопы нещадно жрали, Окурки дулися в лото, Там крепко думалось, едва ли Нам лучше думалось потом. 4 Он жил тогда за Белорусским, И, от Заречиных бредя, он думал с царственным и узким Презреньем истинных бродяг Об ужине и о портьерах. И сам того не замечал, Что это детство или ересь И повторение начал. Но это так легко вязалось С мечтой об ужине, что он, Перебродив совсем, к вокзалу Был просто очень утомлен. 5 Да, вот и дом. Такою ночью Ему в буран не улететь, Он фонарями приторочен К почти кромешной темноте. В подъезде понял он и принял, — То беспокойство, что ловил. Звалось Заречиной Мариной И безнадежностью в любви, 6 — Фу, видно, все-таки дождалась. — Марина? — Я. — Какой судьбой? Какими судьбами? — Ты талый, Ты каплешь весь. Да ну, постой. — Да нет, откуда? — Ну уж, знаешь, Ты не излишне comme it taut. Ты, видно, вправду не считаешь Меня особенной лафой. А ларчик просто — я к подруге. Ночую. Рядом. За углом. Да то ли детством, то ли вьюгой, Как видишь, в гости примело. 7 Пока с необъяснимым рвеньем Он снег сбивает с рукавов, Ругает стужу, ищет веник И постигает — «каково!», Марина смотрит, улыбаясь, — Мальчишка. Рыцарь и аскет. И только жилка голубая Просвечивает на виске. Но комната его убила, — Была такая чистота, Что запах детства или мыла Висел и ноздри щекотал… …12 О мальчики моей поруки! Давно старьевщикам пошли Смешные ордерные брюки, Которых нам не опошлить. Мы ели тыквенную кашу, Видали Родину в дыму, В лице молочниц и мамаши Мы били контру на дому. Двенадцатилетние чекисты, Принявши целый мир в родню, Из всех неоспоримых истин Мы знали партию одну. И фантастическую честность С собой носили как билет, Чтоб после, в возрасте известном, Как корью ей переболеть. Но, правдолюбцы и аскеты, Все путали в пятнадцать лет. Нас честность наша до рассвета В тревожный выводила свет. На Украине голодали, Дымился Дон от мятежей, И мы с цитатами из Даля Следили дамочек в ТЭЖЭ. Но как мы путали. Как сразу Мы оказались за бортом, Как мучились, как ум за разум, Как взгляды тысячи сортов. Как нас несло к чужим. Но нету Других путей. И тропок нет. Нас честность наша до рассвета В тревожный выводила свет. О, Родина! Я знаю шаг твой, И мне не жаль своих путей. Мы были совестью абстрактной, А стали совестью твоей. 13 Еще о честности. Ты помнишь, Плечом обшарпанным вперед Огромный дом вплывал в огромный Дождя и чувств круговорот. И он навеки незапятнан, Тот вечер. Дождик моросил На Александровской. На пятом Я на руках тебя носил. Ты мне сказала, что не любишь. И плакала. Затем что так Любить хотелося, что губы Свела сухая маета. Мы целовались. Но затем ли, Что наша честность не могла, Я открывал тебя, как земли, Как полушарья Магеллан. Я целовал твои ресницы, Ладони, волосы, глаза, Мне посегодня часто снится Солоноватая слеза. Но нет, не губы. Нам в наследство, Как детства запахи и сны, — Что каша честность вне последствий И наши помыслы ясны. 14 Он должен ей сказать, что очень… Что он не знает, что сказать. Что можно сердце приурочить К грозе. И вот потом гроза. И ты ни слова не умеешь И ходишь не в своем уме, И все эпитеты из Мея, А большее нельзя уметь… Он должен ей сказать всю эту Огромную как мир муру, От часа сотворенья света Бытующую на миру. Не замуруй ее. Оплошность В другую вырастет беду. Она придет к тебе как пошлость, Когда отвергнешь высоту. Он должен ей сказать, что любит, Что будет все, что «будем жить». Что будет все. От первой грубой До дальней ласковой межи. И в медленные водопады Стекут секунды. Тут провал. Тут что-то передумать надо. Здесь детской честности права. Здесь брат. Ну да, Олег. И, зная, Что жизнь не ребус и кроссворд, Он, путая и запинаясь, Рассказывает ей про спор. Про суть. Про завязь. Про причины. Про следствия и про итог. Сам понимая, что мужчина Здесь должен говорить не то, Но верит, что поймет, что счас он Окончит. Скажет про любовь. Что это нужно. Это частность, И он тревогою любой, Любою нежностью отдышит Ладони милые. Ну да! И все-таки он ясно слышит, Как начинается беда. Она пуховым полушалком Махнет, чтоб спрятать дрожь рукой: — Какой ты трус! Какой ты жалкий! И я такого! Боже мой!.. — И с яростью и с сожаленьем Отходы руша и ходы: — Ничтожество. Приспособленец. Ты струсил папиной беды. — И хлопнет дверью. И растает В чужой морозной темноте. 15 О молодость моя простая, О чем ты плачешь на тахте?

Глава III

1 Зимой двадцать второго года От Брянского на Подвески Трясет по всем Тверским-Ямским На санках вымершей породы, На архаичных до пародий, Семейство Роговых. А снег Слепит и кружит. И Володе Криницы снятся в полусне, И тополей пирамидальных Готический собор в дыму За этой далью, дальней-дальней, Приснится в юности ему. 2 Что вклинивалось самым главным В прощальной суеты поток, Едва ль Надежда Николавна Сама припомнила потом. Но опостылели подруги, И комнаты, и весь мирок, И все мороки всей округи До обморока. До морок. И что ни говори — за двадцать. Ну, скажем, двадцать пять. Хотя И муж и сын, но разобраться — Живешь при маме, как дитя. Поэтому, когда Сережа Сказал, что едем, что Москва, Была тоска, конечно; все же Была не главною тоска.

3 Сергей Владимирович Рогов, Что я могу о вас сказать: Столетье кружится дорога, Блюстителей вводя в азарт. Но где-то за «Зеленой лампой», За первой чашей круговой, За декабристами — «Сатрапы! Еще посмотрим кто кого!». За петрашевцами, Фурье ли, Иль просто нежность затая, — «Ну где нам думать о карьере, Россия, родина моя!» Вы где-то за попыткой робкой Идти в народ. Вы арестант. Крамольник в каменной коробке, В навеки проклятых Крестах. И где-то там за далью дальней, Где вправду быть вы не могли, По всей Владимирке кандальной Начала ваши залегли. Да лютой стужею сибирской Снегами замело следы, И мальчик в городе Симбирске Над книгой за полночь сидит. Лет на сто залегла дорога, Блюстителей вводя в азарт, Сергей Владимирович Рогов, Что я могу о вас сказать? Как едет мальчик худощавый, Пальтишко на билет продав, Учиться в Питер. Пахнет щами И шпиками по городам. Решетчатые тени сыска В гороховом пальто, одна Над всей империей Российской Столыпинская тишина. А за московскою, за старой По переулкам ни души. До полночи гремят гитары, Гектограф за полночь шуршит. И пробивалася сквозь плесень И расходилась по кругам Гектографированной прессы Конспиративная пурга. 4 Вы не были героем, Рогов, И вы чуждалися газет, Листовок, сходок, монологов И слишком пламенных друзей. Вы думали, что этот колосс Не свалит ни одна волна. Он задушил не только голос, Он душу вытрясет сполна. Но, родина моя, ведь надо, Ведь надо что-то делать? Жди! Возьми за шиворот и на дом Два тыщелетья приведи. Давай уроки лоботрясам. В куртенке бегай в холода. Недоедай. Зубами лязгай. Отчаивайся. Голодай. Но не сдавай. Сиди над книгой До дворников. До ломоты. Не ради теплоты и выгод, Но ради благ и теплоты, Чтоб через сотни лет жила бы Россия лучше и прямей. Затем, что Пестель и Желябов До ужаса простой пример. 5 Но трусом не были. И где-то Сосало все же, что скрывать, Ругаясь, прятали газеты И оставляли ночевать В той комнатенке на четвертом, На койке с прозвищем «шакал». Каких-то юношей в потертых, В блатонадежных пиджаках. И жили, так сказать, помалу (Ну гаудеамус на па'u) И числились хорошим малым, Без кругозора, но своим. 6 Так жили вы. Тащились зимы, Летели весны. По утрам Вас мучили неотразимой Тоской мальчишеской ветра. Потом война. В воде окопной, В грязи, в отбросах и гною, Поштучно, рознично и скопом Кровавый ростбиф подают. Он вшами сдобрен. Горем перчен. Он вдовьею слезой полит. Им молодость отцов, как смерчем, Как черной оспой, опалит. Лабазники рычали «Славу» Не в тон, и все же в унисон. Восторженных оваций лава. Облавы. Лавку на засов — И «бей скубентов!». И над всею Империей тупой мотив. И прет чубатая Расея, Россию вовсе замутив. 7 Ну что же к вашей чести, Рогов, Вы не вломилися в «порыв». Звенят кандальные дороги — Товарищей ведут в Нарым. И в памяти висит как запон, Все прочее отгородив, Махорки арестантский запах И резкий окрик: «Проходи!» И где-то здесь, сквозь разговоры Пробившись, как сквозь сор лопух, То качество, найдя опору, Пробьет количеств скорлупу. Здесь начинался тонкий оттиск, Тот странный контур, тот наряд, Тех предпоследних донкихотов Особый, русский вариант. 8 Я не могу без нежной злобы Припомнить ваши дни подряд. В степи седой да гололобой Ночь отбивался продотряд. Вы шли мандатом и раздором, Кричали по ночам сычи. На всех шляхах, на всех просторах «Максим» республике учил. И что с того, что были «спецом» И «беспартийная душа». Вам выпало с тревогой спеться, Высоким воздухом дышать. Но в партию вы не вступили, Затем что думали и тут, Что после боя трусы или Прохвосты в армию идут. Так вы остались вечным «замом», И как вас мучило порой Тоской ущербною, той самой Тоской, похожей на порок. Наивный выход из разлада: Чтоб ни уюта, ни утех, Чтоб ни покоя, ни оклада, Когда партмаксимум у тех. 9 Итак, зимой двадцать второго Трясет извозчик легковой Седой, заснеженной Москвой К еще не обжитому крову Семейство Роговых. По брови Укутанный в худой азям, Уходит ветер. Он озяб. Снега крутят до самых кровель [1] . Итак, зимой двадцать второго Вы едете с семьей в Москву, Привычность города родного Менять на новую тоску. 10 Поскольку вы считались самым Своим средь чуждых наотрез, Вас посылали важным замом В столицу. В центр. В новый трест. И, зная вас, вам предложили В Москву поехать и купить себе квартиру, дабы жили, Как спецам полагалось жить. И вы купили. На Миусской (Чтоб быть народу не внаклад) Достаточно сырой и узкий, Достаточно невзрачный склад. И, приведя его в порядок И в относительный уют, Вы приготовились к параду И спешно вызвали семью. 11 «Да деньги ж не мои — народа!» — «О, боже, право, тонкий ход. И как я вышла за урода? Ханжа, святоша, Дон-Кихот!» 12 Мир первый раз смещен. Володя Заснет сегодня в темноте. Среди рогож, среди полотен, Болотом пахнущих и тем, Чего он не видал ни разу. А мама плачет. По углам Шуршит в тазах и лезет в вазу И чуть потрескивает мгла.

1

Откинувшись назад, назад, Он шел на марь, на мад, И вдруг запутался в домах, Как пономарь в «азах». А день побыл, и день иссяк Раскосый, как якут. Дожди над городом висят, А капли не текут. — прим. автора.