Группа, которую я вел, состояла из очень сильных молодых поэтов, среди которых назову А. Яшина, С. Наровчатова, Б. Слуцкого, М. Кульчицкого, М. Львовского, Г. Рублева, Ю. Окунева. Некоторые из них стали впоследствии поэтами с известностью, выходящей за пределы Советского Союза. Павел Коган не только не затерялся среди них, но очень быстро занял видное положение. В нем пленяла одержимость. Это был как бы музыкальный инструмент, пронизанный гулом поэзии.
Я очень любил его. Может быть, и потому, что он особенно глубоко воспринимал каждый мой совет: это не может не нравиться педагогу. Я видел, как юноша рос, и понимал, что растет он под моим воздействием. Иногда это воздействие было слишком прямолинейным. Например, в стихотворении «Тигр в зоопарке». Но все же развивался Павел вполне самостоятельно, и я ждал от него многого.
В моей работе со студентами я избегал проповедей и воскресных истин, но одну идею внушал им постоянно: если хотите быть нужными своему времени, мыслите себя как людей своего поколения. Павел Коган понял свое поколение как людей, которым предстоит принять на плечи всю огромную тяжесть будущей войны. Эта мысль для Когана стала магистральной. Ей посвящены лучшие его стихи. Невозможно забыть эти строчки:
Мы, лобастые мальчики невиданной революции,В десять лет мечтатели,В четырнадцать — поэты и урки,В двадцать пять — внесенные в смертные реляции.Мое поколение — это зубы сожми и работай,Мое поколение — это пулю прими и рухни.
Люди моего поколения, то есть поколения отцов, не написали бы последней строчки: мы чувствовали иначе. В одном из своих ранних стихотворений я, например, писал:
Мне солнце улыбнется,Я радость караулю.А пулю съесть придется —Переварю и пулю.
Павел Коган ощущал войну трагичнее. Но это не значит, что он отдавал дань романтической жертвенности. В том же стихотворении он говорит:
И когда мне скомандует пуля «не торопиться»И последний выдох на снегу воронку выжжет(Ты должен выжить, я хочу, чтобы ты выжил),Ты прости мне тогда, что я не писал тебе писем.
Здесь очень просто и в то же время очень патетически выражено чувство целого с коллективом, с полком, с народом: сосед должен выжить, даже если я погибну, должен, чтобы победить! Это стихотворение стало пророческим: Павел Коган погиб на фронте под Новороссийском, но сосед его, но полк его, но народ его выжил и победил.
Незадолго перед войной он начал писать роман в стихах «Первая треть». Поднять такую махину, как стихотворный роман, с фабулой, с характерами, с лирическими отступлениями, — дело нелегкое даже для профессионального поэта. Недавно, роясь в архиве, я нашел протокол заседания семинара, обсуждавшего первые две части этого романа. В протоколе очень сжато, не всегда понятно и далеко не моим языком изложена секретарем моя точка зрения. Вот что я прочитал:
«…Мне кажется, что мы присутствуем при рождении очень значительного произведения. Мы столкнулись с явлением, которое, очевидно, определит на некоторое время движение нашей поэзии. Это произведение имеет значение не только для творчества самого Когана, но
и для литературы. Коган ставит тему очень тонко, он не зря начинает со спора в области этической и эстетической. „Мы боремся за то, чтобы жить лучше и прямей“. За это борется поэма. Очень хорошо, что молодой поэт берется за тему молодости. Есть кое-где пережигание материала, особенно там, где чувствуется влияние Пастернака. Есть очень чистые лирические звучания. Подражания здесь нет. Герои изображаются в плане советско-культурном. Хорошо, что есть и влияние Пушкина. Поэма не только повествовательна: очевидно, она будет проблемной и полемичной. Поэма в основном явление интеллектуальное. Не риторика, а самая настоящая советская лирика».
Это было сказано в 1940 году. Перечитывая главы романа спустя двадцать лет, я чувствую то же, что и тогда, с той лишь разницей, что надежда увидеть Павла одним из выдающихся наших поэтов сменилась глубокой горечью об утрате этого замечательного человека — подлинного героя нашего времени. Но если ему не суждено было закончить романа, то уверен, убежден — появится поэт, который напишет роман о нем самом, и это будет венком на братскую могилу юношей, которые, приняв на себя страшный удар фашизма, спасли от рабства нашу страну с ее великим Грядущим.
Павел Коган
Первая треть
(Роман в стихах)
…Треть пути за кормой,
И борта поседели от пены…
(Из ранних стихов Владимира)
Глава I
…Современники садят сады.
Воздух в комнаты! Окна настежь!
Ты стоишь на пороге беды,
За четыре шага от счастья…
(Из ранних стихов Владимира)
1В последних числах январяОн дописал свою поэму.Из дебрей вылезшая тьма.Трактуя горе и моря,Любовь, разлуку, якоря,Ломала ноги о коряги.Едва ль он тему покорял,Скорее тема покоряла.Но как бы ни было, она,Поэма то есть, стала пачкойЛистов исписанных.Финал, однако, ставящий задачи.И тот день он получил письмоВ тонах изысканно-любезных.Олег писал, что-де восьмойПроходит месяц,Что-де безднаСтихов, обид и новостей,Что нету поводов для злости,Что он сегодня ждет гостей,Когда желает сам быть гостем,2Взбежав по лестнице на третий,Знакомый с стародавних пор.Он понял, что спокойно встретитТам предстоящий разговор.Что тут помочь, похоже, нечем,Но трудно было отвыкатьОт тех стихов и от дощечки —«Н. С. Заречин, адвокат».Отец Олега, адвокатом,Забыв в тринадцатом Уфу,Лысел, жил в меру, небогато,Но с Цицероном на шкафу…3Квартиры юности и детства,Куда нам деться от тоски,Пройдись, пересчитай наследство,Стихов и нежности ростки.Подруги наши нам простилиВсю сумму дорогих примет.Мы руки милые, простыеСлучайно жали в полутьме.Мы первый раз поцеловали,Мы спорили до хрипоты.Потом мы жили, забывали,Мы с жизнью перешли на «ты»…Но отступленье вязнет в датах,И если сваливать вину —Сам Пушкин так писал когда-то,А я ж не Пушкин, entre nous.И так оставим это, право,Добавив, что Марины нет,По коридору и направоПройдем с Олегом в кабинет.4Уже дочитаны стихи.Олег, закуривая, стоя:«Ну что ж, пожалуй, не плохи,А только и плохих не стоят.А пахнут, знаешь, как тарань, —Приспособленчеством и дрянью.Того гляди, и трактораБравурной песенкою грянут.И тут же, „не сходя с местов“,Безвкусицей передовицыНачнут высказывать восторгОрденоносные девицы.Ты знаешь сам — я им не враг,Ты знаешь, папа арестован.Но я не вру и я не врал,И нету времени простого,Он адвокат, он наболтал,Ну, анекдотец — Брут на воле.В них стержня нет, в них нет болта.Мне лично больно, но не боле.Но транспортиром и мечомПерекроив эпоху сразу,Что для искусства извлечетОпальный человечий разум?Боюсь, что ничего. Взгляни:Французы, что ли?Ну лавина!А что оставили они —Недопеченного Давида.Ну что еще? Руже де Лиль?Но с тиною бурбонских лилийЕго навеки отдалилТот „Ягуар“ Леконт де Лиля.Искусство движется теперьГоризонтально. Это горько,Но выбирай, закрывши дверь, —„Виргиния“ или махорка.Ну что же, опростись пока,Баб шшупай да подсолнух пускай,А в рассужденье табакаЛет через сто дойдем до „Люкса“.Без шуток. Если ты поэтВсерьез. Взаправду. И надолго.Ты должен эту сотню летПрожить по ящикам и полкам,Росинкой. Яблоком. Цветком.Далеким переплеском Фета,Волос девичьих завиткомИ чистым маревом рассвета.А главное, как ни крути,Что делал ты и что ты сделал?Ты трактористку воплотилВ прекрасной Афродиты тело.Ты не понятен им, поверь,Как Пастернак, как громы Листа.Но Листа слушают — пом'eр,А ты — ты будешь вновь освистан.А выход есть. Портьеры взмах —И мир уютом разграничен,Мы сядем к огоньку. Зима.Прочтем Рембо, откроем Ницше.И вот он маленький, но наш,Летит мечтой со стен и окон,И капли чистого винаПереломляют мир высокий».5 Владимир встал.Теперь он знал.Что нет спокойствия. Пожалуй,Лишь ощущений новизнаЕго от крика удержала.Он оглянулся. Что же, тутОн детство прожил, юность начал,Он строчек первых теплотуИз этих дней переиначил.Но медной ярости комокЖег губы купоросом.ПрощеУйти, пожалуй.Но порог?Но всех тревог последний росчерк?Нет, отвечать! И на лету,Когда еще конца не ведал,Он понял — правильно!И тутПредельной честности победа.6«Пока внушительны портьеры,Как русский довод — „остолоп“ —И мы с тобой не у барьера,Мы говорим. Мы за столом.И лунный свет налит в стекло,Как чай. И чай налит как милость.И тень элегий и эклогВ твоих строках переломилась.Я знаю все. И как ты куришь,А в рассужденье грез и лир,Какую точно кубатуруИмеет твой особый мир.И как ты скажешь: „В январеНад городом пылает льдинка,Да нет, не льдинка, погляди-ка,Горит как шапка на воре“.И льдинка вдрызг. И на осколкахТы это слово надломил,От этой вычурности копкойМне станет холодно на миг.Философ. Умница. Эстет,Так издевавшийся над щами.Ты знаешь, что на свете нетСтрашней, чем умные мещане,Чем чаще этот род за нас,Чем суть его умнее лезет,Тем выше у меня ценаНа откровенное железо.Да, транспортиром и мечомПерекроив эпоху сразу,Он в первой грусти уличен,Опальный человечий разум.Так, сам не зная почему,Забыв о верности сыновней,Грустит мальчишка. И емуДругие горизонты внове.Горизонтально, говоришь?Быстрее, чем ты напророчил,Он дочитает буквари,Он голос обретет и почерк.Профессор мудрый и седой,Колумб, который открываетЦветенье новое садов, —Его никто не понимает.Но метод, стиль его побед —В нем стиль и метод твой, эпоха.Его не понимают? — Плохо,Как плохо, если десять лет.А ты, ты умненьким чижомВ чижином маленьком уютце,ты им враждебный и чужой.Они пройдут и рассмеются.И что ты можешь? Что ты мог?Дымок по комнате протащишь,В стихах опишешь тот дымоки спрячешь в сокровенный ящик.Души, душе, душой, душа —здесь мысль к пошлости околышек!» —«Ты этим воздухом дышал!» —«Дышал, но не желаю больше!Есть гордость временем своим,Она мудрей прогнозов утлых,Она тревогой напоит,Прикрикнет, если перепутал,И в этой гордости простойТы не найдешь обычной темы:„Открой окно — какой простор!Закрой окно — какая темень!“Есть мир, он, право, не четаТвоей возвышенной пустыне,В нем так тревога начата,Что лет на триста не остынет.Крушенье личности и Трой, суровая походка грома!Суровый мир, простой, огромный.Распихнутый для всех ветров…»
Глава II
…Можно сердце выложить —
На! — чтоб стужу плавило.
Не было? Было же!
Не взяла, — оставила…
(Из ранних стихов Владимира)
1Ну что ж, похоже в самом деле,Я победитель. Значит — быть.Как мы тревогу не разделим,Как мне ее не разлюбить,Так от победы этой грустнойНе закружится голова —Здесь начинается искусство,И здесь кончаются слова.Но даже если ты уверен,Что не напутано в «азах»,Ты одинок в огромной мере,Как Женька некогда сказал.2Буран, буран. Такая стужа.Да лед звенит. Да тишина.О, молодость! Вино, да ужин,Да папиросы, да Она —Ну, чем, голодная и злая,Ты бродишь полночью такой?Гудки плывут, собаки лаютС какой-то зимнею тоской.3Так возвращается ВладимирК весьма условной теплоте,Не соразмерив пыл и имя,Он только комнатой владел.Семиметровая обительСуровой юности! Прости,Коль невниманием обиделИль раньше срока загрустил.Там так клопы нещадно жрали,Окурки дулися в лото,Там крепко думалось, едва лиНам лучше думалось потом.4Он жил тогда за Белорусским,И, от Заречиных бредя,он думал с царственным и узкимПрезреньем истинных бродягОб ужине и о портьерах.И сам того не замечал,Что это детство или ересьИ повторение начал.Но это так легко вязалосьС мечтой об ужине, что он,Перебродив совсем, к вокзалуБыл просто очень утомлен.5Да, вот и дом. Такою ночьюЕму в буран не улететь,Он фонарями притороченК почти кромешной темноте.В подъезде понял он и принял, —То беспокойство, что ловил.Звалось Заречиной МаринойИ безнадежностью в любви,6— Фу, видно, все-таки дождалась.— Марина?— Я.— Какой судьбой?Какими судьбами?— Ты талый,Ты каплешь весь. Да ну, постой.— Да нет, откуда?— Ну уж, знаешь,Ты не излишне comme it taut.Ты, видно, вправду не считаешьМеня особенной лафой.А ларчик просто — я к подруге.Ночую. Рядом. За углом.Да то ли детством, то ли вьюгой,Как видишь, в гости примело.7Пока с необъяснимым рвеньемОн
снег сбивает с рукавов,Ругает стужу, ищет веникИ постигает — «каково!»,Марина смотрит, улыбаясь, —Мальчишка. Рыцарь и аскет.И только жилка голубаяПросвечивает на виске.Но комната его убила, —Была такая чистота,Что запах детства или мылаВисел и ноздри щекотал……12О мальчики моей поруки!Давно старьевщикам пошлиСмешные ордерные брюки,Которых нам не опошлить.Мы ели тыквенную кашу,Видали Родину в дыму,В лице молочниц и мамашиМы били контру на дому.Двенадцатилетние чекисты,Принявши целый мир в родню,Из всех неоспоримых истинМы знали партию одну.И фантастическую честностьС собой носили как билет,Чтоб после, в возрасте известном,Как корью ей переболеть.Но, правдолюбцы и аскеты,Все путали в пятнадцать лет.Нас честность наша до рассветаВ тревожный выводила свет.На Украине голодали,Дымился Дон от мятежей,И мы с цитатами из ДаляСледили дамочек в ТЭЖЭ.Но как мы путали. Как сразуМы оказались за бортом,Как мучились, как ум за разум,Как взгляды тысячи сортов.Как нас несло к чужим. Но нетуДругих путей. И тропок нет.Нас честность наша до рассветаВ тревожный выводила свет.О, Родина! Я знаю шаг твой,И мне не жаль своих путей.Мы были совестью абстрактной,А стали совестью твоей.13Еще о честности. Ты помнишь,Плечом обшарпанным впередОгромный дом вплывал в огромныйДождя и чувств круговорот.И он навеки незапятнан,Тот вечер. Дождик моросилНа Александровской. На пятомЯ на руках тебя носил.Ты мне сказала, что не любишь.И плакала. Затем что такЛюбить хотелося, что губыСвела сухая маета.Мы целовались. Но затем ли,Что наша честность не могла,Я открывал тебя, как земли,Как полушарья Магеллан.Я целовал твои ресницы,Ладони, волосы, глаза,Мне посегодня часто снитсяСолоноватая слеза.Но нет, не губы. Нам в наследство,Как детства запахи и сны, —Что каша честность вне последствийИ наши помыслы ясны.14Он должен ей сказать, что очень…Что он не знает, что сказать.Что можно сердце приурочитьК грозе. И вот потом гроза.И ты ни слова не умеешьИ ходишь не в своем уме,И все эпитеты из Мея,А большее нельзя уметь…Он должен ей сказать всю этуОгромную как мир муру,От часа сотворенья светаБытующую на миру.Не замуруй ее. ОплошностьВ другую вырастет беду.Она придет к тебе как пошлость,Когда отвергнешь высоту.Он должен ей сказать, что любит,Что будет все, что «будем жить».Что будет все. От первой грубойДо дальней ласковой межи.И в медленные водопадыСтекут секунды.Тут провал.Тут что-то передумать надо.Здесь детской честности права.Здесь брат. Ну да, Олег. И, зная,Что жизнь не ребус и кроссворд,Он, путая и запинаясь,Рассказывает ей про спор.Про суть. Про завязь. Про причины.Про следствия и про итог.Сам понимая, что мужчинаЗдесь должен говорить не то,Но верит, что поймет, что счас онОкончит. Скажет про любовь.Что это нужно. Это частность,И он тревогою любой,Любою нежностью отдышитЛадони милые. Ну да!И все-таки он ясно слышит,Как начинается беда.Она пуховым полушалкомМахнет, чтоб спрятать дрожь рукой:— Какой ты трус! Какой ты жалкий!И я такого! Боже мой!.. —И с яростью и с сожаленьемОтходы руша и ходы:— Ничтожество. Приспособленец.Ты струсил папиной беды. —И хлопнет дверью. И растаетВ чужой морозной темноте.15О молодость моя простая,О чем ты плачешь на тахте?
Глава III
1Зимой двадцать второго годаОт Брянского на ПодвескиТрясет по всем Тверским-ЯмскимНа санках вымершей породы,На архаичных до пародий,Семейство Роговых. А снегСлепит и кружит. И ВолодеКриницы снятся в полусне,И тополей пирамидальныхГотический собор в дымуЗа этой далью, дальней-дальней,Приснится в юности ему.2Что вклинивалось самым главнымВ прощальной суеты поток,Едва ль Надежда НиколавнаСама припомнила потом.Но опостылели подруги,И комнаты, и весь мирок,И все мороки всей округиДо обморока. До морок.И что ни говори — за двадцать.Ну, скажем, двадцать пять. ХотяИ муж и сын, но разобраться —Живешь при маме, как дитя.Поэтому, когда СережаСказал, что едем, что Москва,Была тоска, конечно; все жеБыла не главною тоска.
3Сергей Владимирович Рогов,Что я могу о вас сказать:Столетье кружится дорога,Блюстителей вводя в азарт.Но где-то за «Зеленой лампой»,За первой чашей круговой,За декабристами — «Сатрапы!Еще посмотрим кто кого!».За петрашевцами, Фурье ли,Иль просто нежность затая, —«Ну где нам думать о карьере,Россия, родина моя!»Вы где-то за попыткой робкойИдти в народ. Вы арестант.Крамольник в каменной коробке,В навеки проклятых Крестах.И где-то там за далью дальней,Где вправду быть вы не могли,По всей Владимирке кандальнойНачала ваши залегли.Да лютой стужею сибирскойСнегами замело следы,И мальчик в городе СимбирскеНад книгой за полночь сидит.Лет на сто залегла дорога,Блюстителей вводя в азарт,Сергей Владимирович Рогов,Что я могу о вас сказать?Как едет мальчик худощавый,Пальтишко на билет продав,Учиться в Питер. Пахнет щамиИ шпиками по городам.Решетчатые тени сыскаВ гороховом пальто, однаНад всей империей РоссийскойСтолыпинская тишина.А за московскою, за старойПо переулкам ни души.До полночи гремят гитары,Гектограф за полночь шуршит.И пробивалася сквозь плесеньИ расходилась по кругамГектографированной прессыКонспиративная пурга.4Вы не были героем, Рогов,И вы чуждалися газет,Листовок, сходок, монологовИ слишком пламенных друзей.Вы думали, что этот колоссНе свалит ни одна волна.Он задушил не только голос,Он душу вытрясет сполна.Но, родина моя, ведь надо,Ведь надо что-то делать? Жди!Возьми за шиворот и на домДва тыщелетья приведи.Давай уроки лоботрясам.В куртенке бегай в холода.Недоедай. Зубами лязгай.Отчаивайся. Голодай.Но не сдавай. Сиди над книгойДо дворников. До ломоты.Не ради теплоты и выгод,Но ради благ и теплоты,Чтоб через сотни лет жила быРоссия лучше и прямей.Затем, что Пестель и ЖелябовДо ужаса простой пример.5Но трусом не были. И где-тоСосало все же, что скрывать,Ругаясь, прятали газетыИ оставляли ночеватьВ той комнатенке на четвертом,На койке с прозвищем «шакал».Каких-то юношей в потертых,В блатонадежных пиджаках.И жили, так сказать, помалу(Ну гаудеамус на па'u)И числились хорошим малым,Без кругозора, но своим.6Так жили вы. Тащились зимы,Летели весны. По утрамВас мучили неотразимойТоской мальчишеской ветра.Потом война. В воде окопной,В грязи, в отбросах и гною,Поштучно, рознично и скопомКровавый ростбиф подают.Он вшами сдобрен. Горем перчен.Он вдовьею слезой полит.Им молодость отцов, как смерчем,Как черной оспой, опалит.Лабазники рычали «Славу»Не в тон, и все же в унисон.Восторженных оваций лава.Облавы. Лавку на засов —И «бей скубентов!». И над всеюИмперией тупой мотив.И прет чубатая Расея,Россию вовсе замутив.7Ну что же к вашей чести, Рогов,Вы не вломилися в «порыв».Звенят кандальные дороги —Товарищей ведут в Нарым.И в памяти висит как запон,Все прочее отгородив,Махорки арестантский запахИ резкий окрик: «Проходи!»И где-то здесь, сквозь разговорыПробившись, как сквозь сор лопух,То качество, найдя опору,Пробьет количеств скорлупу.Здесь начинался тонкий оттиск,Тот странный контур, тот наряд,Тех предпоследних донкихотовОсобый, русский вариант.8Я не могу без нежной злобыПрипомнить ваши дни подряд.В степи седой да гололобойНочь отбивался продотряд.Вы шли мандатом и раздором,Кричали по ночам сычи.На всех шляхах, на всех просторах«Максим» республике учил.И что с того, что были «спецом»И «беспартийная душа».Вам выпало с тревогой спеться,Высоким воздухом дышать.Но в партию вы не вступили,Затем что думали и тут,Что после боя трусы илиПрохвосты в армию идут.Так вы остались вечным «замом»,И как вас мучило поройТоской ущербною, той самойТоской, похожей на порок.Наивный выход из разлада:Чтоб ни уюта, ни утех,Чтоб ни покоя, ни оклада,Когда партмаксимум у тех.9Итак, зимой двадцать второгоТрясет извозчик легковойСедой, заснеженной МосквойК еще не обжитому кровуСемейство Роговых. По бровиУкутанный в худой азям,Уходит ветер. Он озяб.Снега крутят до самых кровель [1] .Итак, зимой двадцать второгоВы едете с семьей в Москву,Привычность города родногоМенять на новую тоску.10Поскольку вы считались самымСвоим средь чуждых наотрез,Вас посылали важным замомВ столицу. В центр. В новый трест.И, зная вас, вам предложилиВ Москву поехать и купитьсебе квартиру, дабы жили,Как спецам полагалось жить.И вы купили. На Миусской(Чтоб быть народу не внаклад)Достаточно сырой и узкий,Достаточно невзрачный склад.И, приведя его в порядокИ в относительный уют,Вы приготовились к парадуИ спешно вызвали семью.11«Да деньги ж не мои — народа!» —«О, боже, право, тонкий ход.И как я вышла за урода?Ханжа, святоша, Дон-Кихот!»12Мир первый раз смещен. ВолодяЗаснет сегодня в темноте.Среди рогож, среди полотен,Болотом пахнущих и тем,Чего он не видал ни разу.А мама плачет. По угламШуршит в тазах и лезет в вазуИ чуть потрескивает мгла.
1
Откинувшись назад, назад,Он шел на марь, на мад,И вдруг запутался в домах,Как пономарь в «азах».А день побыл, и день иссякРаскосый, как якут.Дожди над городом висят,А капли не текут. — прим. автора.