Сладкая жизнь эпохи застоя

Вот кто-то нашел эдельвейс красоты небывалой, любуется, всем показывает: гляньте, чудо какое. Все ахают, удивляются, подержать просят. И вот уже пропал эдельвейс. Нет его. Где? Украли? Лапами завидущими раздавили? Не скажет никто. Ищет несчастный счастливец свой эдельвейс, а в спину его уже подталкивают — пора в Путь. Ничего не поделаешь, приходит он к Лязгающей с пустыми руками, и захлопываются за ним ворота навсегда. Да, не нужно было ему всем и каждому свой эдельвейс показывать, трогать давать. Не нужно… А знаете, кто-то другой тоже диво-цветок нашел, но решил умным быть. Сорвал, слова никому не сказал — припрятал. Потом сидел себе на горе спокойненько-скромненько, ни на что, мол, не претендую, хоть не позже других на вершину взобрался. Думал, всех перехитрил, а пришло время вниз спускаться, хвать — цветка в тайнике-то и нет. Что с ним случилось, до сих пор неизвестно. «Проверять тайник надо было, стеречь. Нашел цветок — береги, жизнь положи на это», — сказал кто-то, но ему возразили: много было таких, кто жизнь положил, а цветка не сберег. Зато, говорят, ец какой-то шел себе по тропинке, под ноги не глядел, днем по сторонам глазел, ночью на звезды засматривался, а в конце Пути такие цветы нашел, что Лязгающая слезами залилась от умиления. В общем, сведений разных много — век информации, — а ответа точного никто дать не может.

Поэтому перед горой всегда люди толпятся. Спорят, обсуждают, руками размахивают, как правильнее жить, вопрос решают. Мимо них смельчаки — с разбегу на гору, мимо них ецы — с глазами странно блестящими, мимо них осторожные — со всем своим снаряжением, а они все стоят, и все жарче их спор разгорается. Может, что и решат. Сомнительно только.

Мебель

Сначала она превратила меня в стул. Удобный предмет и места много не занимает. Но я не соответствовал комплекту. Как она ни билась, и форма, и цвет отличались от других стульев разительно. Кроме того, оказалось, что во мне есть много всякого разного, и это всякое разное пробивалось наружу, дырявя обивку.

Тогда, подумав, она сделала из меня шкаф. Шкаф получился большой, солидный. Он смотрелся неплохо, но был слишком велик для квартиры. Пришлось заняться обменом. Приплатив, она переехала. В нашей новой квартире была комната с нишей. Ниша оказалась как раз для меня. Через неделю я просто не понимал, как мог жить прежде где-то еще. Жена тоже казалась довольной: я не только не портил комнату, но даже ее украшал. Подруга жены была в этом уверена. «Молодец, Римуля, — сказала она, — так удачно, и все своими руками!» Они улыбались, и я тоже улыбался из ниши.

На первых порах огорчало немного, что нельзя погулять. Но потом стало понятно, что это идет на пользу работе. Я стал работать вдвое быстрее, чем раньше, и понимал, что обязан успехом своему превращению. Поняв это, я почувствовал благодарность к жене. Смешно и стыдно было мне вспоминать, как поначалу я противился ее идее, как неспособен был взглянуть на дело с нужной стороны. Но больше ошибок не будет, сказал я себе. Теперь, когда стало понятно, что она видит зорче и дальше, я приму без дискуссий любое ее предложение. Но оказалось, что все не так просто: во мне еще оставалось немало упрямства.

Как-то летом жена вернулась домой очень веселая. «Придумала, куда ставить компот, — сказала она. — На маленькой полочке, слева, у тебя одно барахло. Его можно выбросить, полочку выпилить, и трехлитровые банки прекрасно встанут на ту, что пониже». Я подумал сначала, что это шутка. «Ха-ха-ха, — сказал я, — пару ребер долой — и есть место для банок. Ты у меня юмористка». Но она не шутила. «Компот хранить негде, — сказала она. — Не согласишься, останешься без компота». Я промолчал. Я не мог сразу вспомнить, что лежало на маленькой полочке, но я твердо знал, что там есть что-то важное. Так я ей и сказал. Жена распахнула дверцу, сгребла с подлежащей уничтожению полки все, что там было, и потрясла у меня перед носом. «Ну и как? Это нужно тебе для работы? За это дадут хоть копейку?» «Нет, конечно», — ответил я тихо. «Ну, так что ты упрямишься? Раз в жизни мог бы хоть чем-то помочь! Я, кажется, на тебя сил трачу немало!» Она вышла и хлопнула дверью, я понимал, что не прав, но все еще не сдавался. И вот тут-то пришла подруга жены Ритуля. «Как ты можешь! — всплеснула она руками. — Расстроил Римулю почти до слез. А она ведь сокровище! Ценить ее нужно, ценить!» Она вынула из кармана платочек и заплакала, а я понял, что я хоть и шкаф, но скотина. Мысль была тяжела: я же всегда считал себя мягким, интеллигентным. «Ну хорошо, — сказал я, — хорошо, делайте все, что считаете нужным». И в тот же день банки с компотом разместились со всеми удобствами. Оставалось еще даже место. «Сделаю перцы, — сказала жена, — видишь, как все удачно!» И на радостях она приготовила соус тортю из грибов и орехов. Этот соус умеет готовить только она.

Мало-помалу я ко всему приспособился замечательно. Порядок на полках и в ящиках благодаря жене был всегда идеальный. Утром и вечером Римуля открывала дверцы на пятнадцать минут, и я дышал полной грудью. Ниша помещалась как раз напротив окна, так что я мог видеть деревья и даже птиц. Это было удачно, потому что я очень люблю природу. Читать я мог теперь и в темноте, писал на машинке, которая стояла на моей же полке, справочники и словари располагались одним уровнем ниже. Я был очень компактно, удобно устроен. Время шло. Деревья за окном то сбрасывали свою листву, то снова одевались ею. Раз пять земля покрывалась снегом и раз пять очищалась от снега. Вышла в свет моя книга. Я был ею доволен. Это была не какая-то скороспелка. В результате долгих усилий появилась солидная и надежная монография. «В книгу вложено столько труда, что, можно подумать, автор, работая, ни на минуту не покидал своей комнаты, не отвлекался решительно ни на что, — написал рецензент о книге. — Исследование, безусловно, надежно, оно будет служить солидным подспорьем для всех, кто возьмется за тему в будущем. Жаль, конечно, что работе не хватает воздуха, доказательствам — яркости, а стилю присуща определенная деревянность». Так было сказано в черновом варианте рецензии. В окончательную редакцию не попали ни воздух, ни дерево, но мне донесли, я очень расстроился. «Либо — либо, — говорил я, — или ты сидишь и работаешь, или порхаешь и потчуешь всех хороводом идеек, которые носятся в голове на просторе. То и другое одновременно — немыслимо. Это, в конце концов, даже ребенку понятно». «Немедленно успокойся, — сказала жена, — смотри, бок покоробился. А говорить тут решительно не о чем. Как можешь, так и пишешь. Главное, что стоишь на месте и вместительность неплохая».

Так все и шло, пока не приехал Федя. Федя — это мой друг. Мы с ним в школе учились, а теперь он в торгпредстве работает, в Гондурасе. Когда приезжает в отпуск, то чаще всего отправляется в Сочи, хотя, в общем, лет восемь мы не встречались, а тут он вдруг позвонил. «Приезжайте, — сказала жена, — мы будем очень рады. Представляю, сколько вы нам расскажете!» И сразу же позвонила подруге: «Ритуля! У нас гость иностранный. Увидишь, увидишь, в общем, жду, пошла ставить пирог».

Когда Федор пришел, Римуля с Ритулей встретили его радостным визгом и провели ко мне в комнату. «Ну, как он на ваш взгляд? Выглядит он неплохо, не правда ли? Вид в прямом смысле слова блестящий», — сказала Римуля. Федька посмотрел на нее обалдело. «Не узнает, — закричали дамы с восторженным смехом, — а еще старый друг! И что только делает время? Ну, мы не будем мешать. Наше место — на кухне. Оставляем вас на полчасика». Когда они вышли, я подал голос. «Федька, — сказал я, — все мы меняемся с возрастом. Не понимаю, чего уж ты так удивился». Я распахнул обе створки и помахал ему поясами и галстуками. Он побледнел. «Как это случилось?» — «О чем ты? Что я изменился? Я ж говорю: двадцатилетним не остается никто. Один седеет, другой лысеет, ну а я, что ж, немножко одеревенел. Зато без морщин», — попробовал я пошутить. «Юра, с этим надо бороться», — сказал гондурасец. «С тем, что морщин нет? Ты с ума сошел, что ли?» «Дай мне воды», — попросил Федя хрипло. Я нацедил ему газировки с апельсиновым соком. Он выпил жадно, потом вытер пот со лба. Работа тяжелая, догадался я, климат тропический. Сказывается, никуда от этого не уйдешь. «Психиатра вызвать необходимо», — сказал неожиданно Федор. «Неужели так плохо?» — спросил я, соображая, чем можно помочь, и откинул крышку аптечки: «Посмотри, что там есть. Мы на случай храним кое-что, хотя сами — тьфу, тьфу — на здоровье не жалуемся». Но он не хотел лекарств. «Ты же шкаф!» — выкрикнул он возбужденно. Это было бестактно, можно было бы и обидеться, но я был ему рад и я помнил про его нелегкую жизнь. Отец погиб при аварии, мать с трудом поднимала парня, в институте он занимался ночами, окончив, сразу женился на девице с трехлетним ребенком, а она с ходу родила ему двойню, так что надо было простить, сделать вид, что не слышал. «Как ребята?» — спросил я его. «Ничего, — сказал он, — старший женится. Юрка, ты представляешь себе, как ты выглядишь?» Это снова было бестактно. «Я никогда не был красавцем, — ответил я раздраженно, — но комплексов по этому поводу у меня нет. Не все Аполлоны. Ты, кстати, тоже не Аполлон. И, прости меня, если ты заметил у кого-то на носу бородавку, не станешь же ты о ней говорить, подыщешь, я думаю, другую тему для разговора». Он посмотрел на меня, что-то соображая. «Тебя надо спасти, — прошипел он потом, как заговорщик, — я спасу тебя, Юрка!» Пожалуй, он начинал утомлять. «Успокойся, — сказал я, — все в порядке, я всем доволен». «Но ведь так жить невозможно! — вскричал он, как на митинге. — Это немыслимо, это чудовищно!» «А вот об этом предоставь судить мне, — сказал я, с трудом сохраняя спокойствие. — Никто не навязывает тебе мой образ жизни. Живи как хочешь и предоставь то же мне!» Он вдруг схватился за грудь, и я понял, что это серьезно. «Есть нитросорбит», — закричал я, но он не слышал, он опустился на стул и смотрел в пространство как-то стеклянно. «Римма!» — крикнул я громко. Вбежала Римуля. «Что такое?» — спросила она, накручивая ноль три. «Тропики, нервы, — объяснил я, — а возраст за сорок». Римма кивнула, повторила все это дежурному.

Врач был опытный, он быстро привел Федю в чувство. Ритуля распахнула окно, повеяло летней ночной прохладой. Запах цветов донесся откуда-то. «Что же все-таки с вами случилось?» — спросил врач больного, следя за зрачками. «Мой друг сделался шкафом», — ответил Федя, беспокойно глядя на доктора. «И только? — Тот улыбнулся, мягко и ласково, и тихим аккомпанементом вопросу зазвучал мелодично смех дам. — Сделался шкафом. Ну и что? Ведь не сволочью, вором, предателем? Шкафом. Это солидно и прочно. Я сам бы не прочь стать шкафом — не получается. Бегаю вот день-деньской, такая работа». «Но сейчас не бегите, — сказала Римуля, — выпейте чаю, я торт испекла со свежими вишнями», — и она ввезла стол на колесиках. «Вы, я вижу, большая искусница, — сказал доктор, осмотрев все стоявшее на столе. — Хвалю, хвалю женщин, умеющих создать нечто из ничего». «Все своими руками», — сказала Ритуля молитвенно. «А какой она соус готовит!» — присоединился я к разговору. «Волшебно, — сказал с чувством доктор, пробуя торт. — А вы что же, больной? Подкрепитесь!» «Не хочется», — просипел, отводя глаза, Федя. «Как хотите. Ну а хозяин, я думаю, не откажется. Как он ест?» — обратился врач к Римме. «С аппетитом, — ответила Римма, довольная, — он сладкоежка и вообще любит все вкусное». И отрезав кусок побольше, она поставила его мне на полочку. Я сразу захлопнул дверцу: торт был просто божественным. «Ну лады, — сказал доктор, вставая, — долг зовет, большое спасибо и до свиданья». Он собрал чемоданчик и двинулся к двери. «Доктор, — вдруг крикнул Федя отчаянно, — доктор, я в больницу хочу, возьмите меня с собой!» «В психоневрологическое, — кивнул доктор, — на пару неделек. Витамины, массаж, транквилизаторы. Что ж, это не повредит, поедемте, дорогой». Они вышли. Ритуля вздохнула: «Так неожиданно! Я, наверное, тоже пойду» — и, чмокнув жену, помахала мне ручкой и вышла.

«Да, все мы под Богом ходим, — сказала жена, закрыв за ней дверь и вернувшись ко мне. — Крепким казался. Да и комиссии ведь проходил. В Гондурас не пошлют просто так. И вот нате! А я так надеялась услышать что-нибудь необычное, интересное. От тебя разве услышишь? Сидишь сиднем, вдали от всех новостей». Мне стало жалко Римулю. Она так готовилась, испекла такой торт! Федька все-таки плохо воспитан, и знание диппротокола его не спасает. «Хорошо хоть доктор попался приятный», — сказал я Римуле, чтобы хоть как-то утешить. Она посмотрела задумчиво. «А ведь здесь хорошо разместится диван, — сказала она, показав на меня. — Я об этом подумала, когда мы за столом сидели. Диван полукруглый. Да, именно полукруглый. Придется тебя, конечно, немножко согнуть, но ты ведь потерпишь?» Я молчал. «Все-таки ты консерватор, — сказала жена, — ну вспомни, пожалуйста, сколько раз я бывала права, и без глупостей соглашайся. Диван в нише! Будет очень уютно. А на стенку я повешу кашпо».

Час между волком и собакой

Замужество Веты Рогожиной было, с какой стороны ни глянь, неудачным, но это редко кому приходило на ум, уж очень она всегда казалась веселой. Муж обычно отсутствовал, пребывая в каких-то экспедициях, но она не скучала — дом просто ломился от гостей. И стол ломился, и с выпивкой было в порядке, но пьянеть как-то никто не пьянел: уж очень было светло, душевно и сытно. Как это получалось, при том что люди сходились разные, а нередко и незнакомые, определить было так же трудно, как и то, на чьи, собственно, деньги они все так мирно пьют тут под хороший кофе отличный армянский коньяк, закусывая ветчиной и салатами. Когда Костя Лукин спросил Вету об этом впрямую, она просияла, словно услышала комплимент, а потом, радостно смеясь, ответила: «Профессия мужа спасает. Он ведь обогатитель». Она любила смеяться своим немудреным шуткам и этим тоже всегда раздражала Костю, как раздражала и яркой одеждой, и вечно свежим и бодрым видом: можно подумать, только что вышла из ванны, а вчера прилетела с курорта (хотя вставала она каждый день в полседьмого, так как работала химиком в лаборатории на заводе). «Я трудовая лошадка, пашу от зари до зари», — кокетливо заявляла она, свернувшись калачиком в кресле и держа в белых пальцах длинную тонкую сигарету. «Где только ты их берешь?» — спросила Аня Ступальская, выуживая себе такую же из предложенной Ветой пачки. «Сама не знаю, — ответила Вета, — но ты же знаешь: других я не курю». «Она что, в самом деле работает на заводе?» — спросил Лукин Федю Кривых, который привел его к Вете. «Кажется, да, — ответил тот без особого интереса, — главное, бастурму она делает неподражаемо».

Люди, которые собирались у Веты, нравились Лукину. Ради ее гостей можно перетерпеть и хозяйку, подумал он как-то, но главным образом ходил к Вете потому, что здесь пили, не напиваясь, а с тех пор как треснуло то, что почти восемь лет надежно и, думалось, навсегда охраняло покой и благополучие (его жизнь с Наташей), Лукин разве что за бутылкой находил некое подобие уверенности и, будучи человеком воздержанным, со все большей тревогой констатировал эту слабость. Он не мог оставаться один, ему нужны были собутыльники, но он боялся подпасть под власть алкоголя и поэтому снова и снова приходил к Вете, подпадая (как сам отмечал со страхом) под власть раздражавшей чуть ли не каждым словом и шагом женщины. Пытаясь отстоять независимость, он временами начинал брыкаться, хамил и вел себя с грубой, совершенно несвойственной ему развязностью, но даже и это она принимала звонко и весело, усугубляя, естественно, его злость и заставляя чуть ли не топать ногами от угнетающего сознания, что не ходить к ней он уже не мог.