Следопыт

Пробился Джек через все преграды. Обоняние у него молодое, сильное, безотказное. И мысленно я подбадриваю своего друга: давай, Джек, давай, милый, ищи! Отличись, Оправдай надежды.

Подходим к дому. Крыша под белым железом. Стены кирпичные. Ставни крепкие, с запорами, разрисованные. На крылечке рычит здоровенный лохматый пес. Ну, все, подумал я, пропала наша операция. Дальше дорога Джеку заказана. Забудет про свою работу, сцепится с дворовым псом, утеряет запах нарушителей.

Плохо я еще знал его. Недооценил. Промчался он мимо крыльца. Полное равнодушие к бедному родственнику.

Выбежал на средину двора. Постоял там, повертел туда-сюда носом, разобрался, что к чему, и бросился к закрытым воротам. Так был возбужден, так нетерпелив, что даже взвился на задние ноги, а передними царапал доски, подавал знак: там, мол, на другой стороне ворот наши с тобой враги. Я ударом ноги распахнул ворота, выскочил вслед за Джеком. Но он не побежал на улицу. Остановился, сделал широкую петлю и устремился обратно во двор. Но уже другим путем. Перемахнул через невысокую каменную ограду и, не отрывая головы от земли, фыркая, словно прочищая ноздри, понесся к клуне — к большому и высокому сараю, где молотят в плохую погоду и хранят солому и сено. Дверь в сарай чуть приоткрыта. Джек лезет в узкую щель. Прет напролом, бока обдирает. Но я не пускаю его далеко внутрь. Так, на всякий случай. Тащу изо всей силы назад и думаю: неужели здесь затаились нарушители? Неужели задержим? С такими мыслями и раскрыл обе половины двери. О собаке успел позаботиться, а про себя, про то, что нас с Нестеровым могут продырявить, забыл. Забыл и про свой автомат. Он висит на шее. У меня в руке обыкновенный офицерский пистолет. Разве с ним одолеешь вооруженных до зубов диверсантов? Никогда больше не повторял я этой ошибки.

Входим в полутемный сарай, набитый сеном, и видим соломорезку, а на ней — большую поливанную чашку и пять деревянных ложек. Ясная картина! Только что отобедали дорогие гости и теперь, наверное, отдыхают. Где же они устроились?

Я бросаю беглый взгляд направо и налево, на вороха соломы. И тут же слышу щелк запала гранаты и душераздирающий вопль Нестерова:

— Са-а-а-а-а-шка!

Не столько предостерегающий крик моего напарника, сколько характерный звук взведенной гранаты подействовал на меня. Всякий солдат, провоевавший на фронте, хорошо знает, что ему полагается делать вот в такие критические секунды. Если хочешь остаться живым, не зевай: изворачивайся ужом, подпрыгивай как горный козел и лети как пуля. Я выскочил из сарая вместе с Джеком, упал на землю вниз лицом. Все было сделано вовремя. В то же мгновение там, где мы были несколько секунд назад, взорвалась граната. Мимо! Живы! Невредимы!

Как раз к этому времени, к началу боя подоспела вся наша группа преследования. Мы окружили сарай.

— Выходи по одному! — приказал капитан Приходько.

Не выходят ни по одному, ни гуртом. Молчат. Капитан повторяет приказ:

— Выходи! Если через две минуты не сложите оружие…

Нарушители не ждут, пока истекут две ультимативные минуты. Открывают стрельбу. И автоматы и ручной пулемет бьют туда, откуда отдавал свой приказ Приходько. Мы ответили. Трассирующие пули подожгли клуню. Огонь и густой белый дым наполнили двор. Стало нестерпимо жарко. Мы с Джеком отползли подальше, на огород. Огонь набирал силу. В сарае начали рваться боеприпасы. Запахло паленым.

— Прекратить стрельбу! — голосом, который можно было услышать и под землей, приказал капитан Приходько. И, немного помолчав, добавил, уже не для нас, а для нарушителей: — Выходите во двор, если не хотите сгореть живьем.

Молчат. Не желают сдаваться. Или уже задохлись в дыму?

Я лежал с Джеком в зеленой густой кукурузе, смотрел на сарай. И опять оплошал. Я был уверен, что все уже кончено, и автомат отложил в сторону. Было такое некрасивое дело, было, каюсь. Не сразу я стал таким Смолиным, какого в кинокартине «Над Тиссой» и по телевизору показывают. Не один год прошел, прежде чем пограничного ума-разума набрался. Пожалуйста, не вычеркивайте из моего рассказа это место, когда будете писать книгу. Обещаете? Вот спасибо. Ну! Лежали мы в кукурузе, смотрели на огонь. Джек сделал стойку, насторожился, подал мне знак. Прямо из пожарного пекла, весь в дыму, выползает лохматый и бородатый мужик. Да не кое-как. Ловко, быстро, по-змеиному. Я поднял пистолет, прицелился и выстрелил. Попал. Дернулся нарушитель. Ранен, но не смертельно: послал он мне встречные пули из маузера. Одну, другую, третью. А я ему не отвечаю: перекосило патрон в стволе. Ругаюсь, силюсь ввести оружие в строй, а про то, что автомат рядом со мной лежит, забыл. Виноват, конечно, но достоин и сочувствия. Первый бой принял на границе, с первым нарушителем столкнулся. Через такое проходят все, почти все новички.

Эта моя схватка в деревне Гича была бы первой и последней, если бы не напарник Нестеров. Он доконал автоматной очередью маузериста. Подошли мы к нему, повернули, постояли над ним. Голова косматая, морда опухшая, заросшая до ушей жестким волосом. Не хватает двух передних зубов. На плечах драная, прожженная в нескольких местах телогрейка. На ногах хромовые, с твердыми лакированными голенищами офицерские сапоги немецкого пошива. На левой руке на указательном пальце толстое золотое кольцо.

Клуня сгорела дотла. Мы нашли в золе останки еще четверых. И обгоревшие до ржавчины железные части автоматов и ручного пулемета. Ни фамилии, ни имени, ни места рождения, откуда и куда шли — ничего этого не установили. Безымянные. Без роду и племени.

Да, я забыл сказать, как вел себя Джек в разгар этой операции. Как только взорвалась вражеская граната, он весь ощетинился и стал злобно лаять на сарай. Мы стреляли, а он лаял. Бушует огонь, трещат, падают деревянные балки, а он все лает. До хрипоты налаялся. Присмирел, подобрел, когда обнюхал обугленное железо и кости. Очень был доволен. Всю обратную дорогу искал моего взгляда, прижимался к моей ноге, руку лизал. И я готов был лизать ему лапу. Честное слово. Любил я его и раньше, но в ту боевую ночь я прикипел к нему сердцем. Убедился, что он не подведет ни меня, ни границу. Товарищ! Помощник! Друг! Телохранитель! Сторож! Мои глаза и уши. Мои руки и ноги. Что? Следопыт очеловечивает животное? Да разве Джек животное? Замечательное существо. Только говорить не умел, а все остальное делал как бог.

После случая в деревне Гича Джека стали приглашать на все заставы нашего отряда. Где прорыв — нас туда бросают. И покатилось, завертелось наше с Джеком колесо от Рава-Русской до самых Карпат и Закарпатья. Вдоль всей западной границы. Везде нас знали. Особенно гордился своим крестником начальник службы собак отряда товарищ Николаев. Очень и очень радовался, что «старик» оправдал его надежды. Много мы с Джеком обезвредили нарушителей, но никогда не забывали первых. Хороший был у нас почин.

Здесь я вторгаюсь в рассказ Смолина.

— И все пятеро были записаны на ваш счет?

— Ну! Так почему-то решил начальник отряда. Неправильно. Мы воевали всей заставой. Общие они, нарушители.

— Очень правильно сделал ваш начальник, дорогой Саша. Кто встал на след и распутал его? Кто пробивался к логову диверсантов? Кто указал заставе цель?

Смолин смотрит на меня своими серыми ясными глазами, тихо и лукаво улыбается. Чувствую, он не соглашается со мной, но не возражает ни единым словом. Далеко он отсюда, от наших дней. Вспоминает молодость — и счастлив. Молчит — и наслаждается мыслями.

Я люблю людей, которые умеют силой своего сердца и ума перерабатывать любые самые тяжелые жизненные впечатления в цветы и мед жизни. Смолин принадлежит к этой редчайшей категории. Все, что ни делал он в своей солдатской жизни, он теперь воспринимает как свое славное прошлое.

И правильно. Жизнь есть подвиг.

Вот и дождались мы, брат, с тобой долгожданной победы. Дожили! Дошли! Долетели! Оглянись назад, где мы были. На ледяных перевалах Главного Кавказе кого хребта. В калмыцких степях. На Тереке. На Волге. Под Москвой. Под Ленинградом. Под Мурманском. И куда попали сегодня, в День Победы! В Берлин! В Будапешт. В Белград. В Бухарест. В Вену. В Прагу. В Варшаву. На берега Одера, Дуная, Влтавы. К теплому, Адриатическому морю пробились.

Стихами, брат, надо было бы писать это письмо, а не обыкновенными словами.

Поздравляю тебя, Витя, с великим днем. Представляю, как ликуешь сегодня ты и весь твой завод, снабжавший фронт своими машинами. Празднуем и мы, пограничники. Но на свой лад, конечно. Я, например, всю ночь с 8 до 9 провел на границе. Дождь и ветер исхлестали до костей. Еще и теперь, хотя на заставе тепло, дрожу, как цуцик.

Надо было бы поспать после тяжелого наряда, полагается, но сна нет ни в одном глазу. Как можно дрыхнуть в такой день?! Слушаю радио. Болтаю с хлопцами. Вспоминаю войну: где был, что делал, как громил фрицев и как они меня били. Да, всякое бывало.

Не думал я, брат, и не гадал, что в последний день войны окажусь не там, где все фронтовики, — в логове фашизма. Мечтал, надеялся, был уверен, что вместе со всеми товарищами буду штурмовать Берлин, ставить на колени треклятую фашистскую столицу.

Без меня водрузили наше знамя над рейхстагом. Без меня разгромили гитлеровские полчища. Обидно все-таки. Жалко. Не успел как следует насладиться наступлением, не отвел душу. Ты не воевал, Витя, ты не поймешь меня.

Отступающий солдат — это еще не солдат. Наступающий солдат — это половина солдата. Полным солдатом становится тот, кто сумел отделаться легкими ранами в отступлении и умудрился уцелеть в наступлении. Так говорил мой первый фронтовой командир. Теперь понял?

Вот такие, Витя, пироги.

«Красавица»

— Ну! Что вам еще хочется услышать? Про все наши дела с Джеком нельзя подряд рассказывать — бумаги у вас мало. Да и для Аргона у вас не хватит времени и энергии. Кто такой Аргон? Мой друг. О нем речь впереди. Ну, решайте.

— Давайте отберем главные, так сказать, ваши подвиги с Джеком. Какие операции вы считаете самыми трудными?

— Все трудные. Не было у нас с Джеком ни одной легкой ночи, ни одного свободного дня. В тяжелое время мы с ним жили и воевали. Восстанавливали границу на разоренном и выжженном месте. Под постоянным огнем врага. С фронта и с тыла.