Александр Николаевич Смолин

Весна семидесятого. Седой, сбросивший зимнюю шубу и вечно молодой Львов, овеянный теплыми карпатскими ветрами, омытый вешними водами, согретый апрельским солнцем, чуть-чуть зеленеющий, шумный, многолюдный, праздничный, как и вся страна, озаренный улыбкой бессмертного Ильича.

Улица Ленина, дом № 112. Здесь живет герой моих книг, мой старый друг, пограничник, следопыт, инструктор служебных собак, Смолин Александр Николаевич. В повестях, написанных по мотивам боевой биографии Смолина, «Над Тиссой», «Горная весна», «Дунайские ночи» и в кинофильме он действует под фамилией Смолярчука.

Передо мной сидит русоголовый, сероглазый, спокойный, собранный, организованный в каждом своем движении и слове, крепкий и моложавый человек. Зеленые погоны старшины пограничных войск. Ордена Ленина, Красной Звезды. Бесчисленные медали, знаки отличия.

Голос у Смолина густой, глуховатый. Выговор — отменно русский, чеканный, с легчайшим нажимом на «о». На лице постоянная, обаятельная, идущая, что называется, от сердца и души улыбка.

Двадцать с лишним лет назад, еще будучи юношей, Саша Смолин улыбался людям вот так же щедро, открыто, доверчиво, чему-то радуясь и радуя всех, кто его видел. И смотрел он на людей в ту пору такими же правдивыми глазами, как теперь. И смущается так же, как и тогда. И по-прежнему чувствуется в нем жизнерадостная, утверждающая сила.

Через всю солдатскую жизнь, через все суровые испытания пронес он то, чем была красна его молодость.

Если бы я не знал, что ему минуло сорок шесть, я бы не дал ему и тридцати. Если бы я не знал, что он самый опытный и способный следопыт из всех действующих на границе, я бы посчитал его за обыкновенного сверхсрочника.

Ничего, решительно ничего нет броского в его облике. Простота. Естественность. Скромность. И достоинство.

Я собираюсь с духом и выкладываю Смолину, ради чего я сейчас приехал во Львов.

— Хочу написать о вашей пограничной жизни новую книгу. Специальный заказ, так сказать, совпал с велением сердца. На этот раз издательство ждет от меня не роман, а документальное повествование. Без всяких домыслов. Факты, только факты. Точные даты. География. Подлинные, по возможности, имена.

— Ну?! — энергично и чуть насмешливо проговорил Смолин свое любимое слово. В его устах, окрашенное той или иной интонацией оно приобретало самое различное содержание: согласие и отрицание, сомнение и утверждение. Сейчас это слово прозвучало примерно так: «И вам до сих пор не надоело возиться со мной?!»

Я засмеялся и сказал:

— Что поделаешь, Саша! Мы с вами на всю жизнь скованы одной цепью. Придется нам тащить свои вериги до конца.

— Ну!

И он тоже засмеялся. Кажется, понравилось ему мое преувеличение.

— С чего же мы начнем книгу о следопыте Смолине? — уже серьезно спрашиваю я.

Он пожимает плечами, молчит. И минуту, и две, и три молчит. Курит, смотрит на улицу, залитую солнцем, запруженную детскими колясками, детьми, нарядными женщинами и мужчинами, и молчит. Собственная жизнь кажется ему такой обыкновенной.

Двадцать лет в газетах, журналах, по радио и телевидению прославляют люди подвиги Смолина, а он все еще смущается. Считает, что не герой, такой же, как все.

Мне, по совести говоря, по душе его чувства.

Нарушает молчание все-таки он. Иронически усмехается и, подтрунивая над собой, говорит:

— С чего, спрашиваете, начинать? А чего долго мудрить? Давайте танцевать от печки. Родился я в России, в 1924 году, 26 февраля, в селе Большое Болдино, где Пушкин нечаянно застрял и хорошо писал. Отец — Николай Иванович, мать — Татьяна Матвеевна. Три младших брата тоже пограничники. Добровольцы. Василий охранял западную границу, Виктор — за Полярным кругом, в пургу по канату в наряд ходил. Иван служил на контрольно-пропускном пункте на западной границе. Отец погиб на Отечественной войне. Его на год раньше меня призвали. А я попал в армию в день своего совершеннолетия. Интересное совпадение, правда?.. Ну, подходит такое начало?

— Ничего. Но может быть и лучшее. Сколько на вашем счету задержанных нарушителей?

— Живых больше сотни. Тех, которых пришлось убить, тоже наберется с сотню.

— Значит, за свою пограничную жизнь вы обезвредили более двухсот шпионов, лазутчиков, диверсантов?

— Ну! — энергично подтвердил Смолин.

— И вы помните своих «крестников»?

— Как же их забудешь? Все достались тяжело.

— Вы можете рассказать, когда, где и как каждого обезвредили?

— Ну!

— О самом первом и самом последнем?

— Ну!

— Отлично! Из этих вот ваших рассказов и будет состоять книга. Итак, первый нарушитель!

На этот раз Смолин не произнес своего любимого, очень выразительного «ну». Улыбался. Думал. Потом сказал:

— Давайте начнем не с нарушителя, а с моего первого пограничного учителя, с моей первой собаки.

— Так еще лучше. Рассказывайте без оглядки на меня — я успею записать. И ничего не упускайте. Ни одного движения, ни одного переживания, ни одного слова. Восстановите в памяти обстановку. Встречи с людьми. Имена товарищей, воевавших рядом. И, самое главное, не забывайте, каким вы были в ту пору, когда впервые надели зеленую фуражку.

— Трудно сейчас, через двадцать пять лет, восстановить, каким я пришел на границу, что и как говорил, о чем думал. Все, что приходилось делать, хорошо помню, а слова и переживания забыл. Не все, конечно. Многое врезалось в память.

— Постарайтесь вспомнить. Это очень важно, уверяю вас. Чувства не выдумаешь. Да и не хочется мне ничего прибавлять от себя. Правда в тысячу раз симпатичнее самого хорошего вымысла. Память — удивительный механизм. Нужно только сосредоточиться, и она выдаст вам столько…

— Н-да, нагрузочка! — усмехнулся Смолин. — Если бы я знал, что мои переживания кому-то понадобятся!.. Попробую. Но предупреждаю: сами на ус наматывайте, что к чему. Сразу поворачивайте мои оглобли, если потащу вас не туда. Останавливайте, если не так буду рассказывать. А там, где не доберу, вы красок добавляйте, оформляйте картину. Подходит вам такой разговор?

— Вполне. Разжигайте костер, Саша, и об остальном не заботьтесь.

Федя Пономарев и Газон

Еще до школы я подружился с Витькой Бугровым, Он первый мой друг. Летом бегали на речку купаться, грибы и ягоды собирали в лесу, а зимой в санки запрягали по две-три собаки и гоняли лихие упряжки по большеболдинским улицам и ее околицам, заваленным снегом, на смех и диво всей деревне. А когда подросли младшие мои братья, Василий, Виктор и Иван, я подружился с ними. И в школе, во всех классах были дружки — от первого до седьмого. За всякого, бывало, цеплялся. Прилипчивым был парнишкой. Ничего не поделаешь. Таким характером наделили меня Татьяна Матвеевна и Николай Иванович Смолины. Не терпел одиночества. Даже в школу шел обязательно с кем-нибудь вдвоем. Сидел за партой с Виктором. На переменах носился с ним по двору. Уроки готовил с ним.

И на фронте чуть ли не с первого дня обзавелся другом. Федя Пономарев был старше меня на целых четыре года. Воевал с первого дня. Дважды был ранен. Имел звание сержанта. Удостоен правительственной награды. И вообще превосходил меня по всем статьям. Выше ростом. Проворнее. Серьезнее. Улыбался редко. Говорил веско и мало, как генерал. Службу исполнял аккуратно. Начальство уважал, но не подлаживался к нему. К себе и к товарищам относился строго, поблажек не признавал ни под каким видом. Особенно доставалось от Феди мне, грешнику. Командир отделения и начальник заставы не делали мне никаких замечаний, а дружок распекал с утра до вечера: заправочка и выправка у меня, видите ли, разгильдяйские, и двигаюсь я не как солдат-фронтовик, а как сонная муха, автомат держу как грабли, много и без всякой причины смеюсь, а на священную народную войну смотрю несерьезными глазами. Чего только не приписывал мне мой дружок Федя! В какой только бок не шпынял! А я не обижался. Слава богу, хватало ума. Со стороны виднее, какой ты. Наскоки Феди я обычно принимал тихо, улыбаясь. Но ему не нравились и мои улыбки. А что я мог поделать с собой? Не хочу улыбаться, а не могу. Сами губы, против моей воли, растягиваются. Таким улыбчивым уродился. Каюсь. Не к месту и не ко времени улыбался. Тот, кто не знал меня хорошо, всякое мог подумать. И думали.