Сломанная подкова

— Фамиль? Мутаев Чока. Не встречал?

— Кто их по фамилии спрашивает? Командир, красноармеец — все едино. Номер есть — и довольно. Сколько их — толком никто не знает. Ноги тащат, и ладно. Свалился в грязь — попадет в ров.

— Не закапывают,— уточнил мальчик.

— Да не встревай ты. Взрослые говорят. А тебе совет: уезжай отсюда. Злые они. Что немец, что овчарка. Им душу загубить — муху придавить. Никакой жалости. Сматывайся, пока туман. И у меня здесь стоит человек,— хозяйка кинула взгляд на шапку-ушанку и полевую сумку.— Должен скоро вернуться...

— Ефрейтор.— Мальчонка приучал себя к точности.— Трупы вывозит в ров.

— Ну, ты все знаешь. Какой ефрейтор, какой фельдфебель— не разберешь... Трупы вывозит — это верно.

— В старой бане держат самых опасных. Их и на работу не вывозят. Мне ефрейтор сказал...

Среди опасных Чока — еще раз подсказало сердце.

Бекан посидел немного и вышел во двор. Туман начал рассеиваться. Сколько раз со склонов гор он наблюдал здесь, на этих просторах, рыжеватую стену облаков, обступавшую предгорье. С утра горный туман уходил сюда, накапливался, колыхался, словно какие-то силы утрамбовывали его. Вечером, как только солнце зайдет за горы, туман стремительно брал разгон и тысячами щупалец отыскивал дорогу в ущелья, чтобы закрыть собой горы, леса, долины. Утром, когда солнце чуть-чуть пригреет, опять медленно, как бы нехотя, тащились клочья тумана назад. Теперь эти туманы прикрывали собой произвол, беззаконие, низменные инстинкты.

В разрывах желтого тумана Бекану открылся огромный лагерь, обнесенный со всех сторон оградой из колючей проволоки в два ряда. На углах — башни с грибками. На башнях — часовые и пулеметы. Ворота, будка, охрана. На территории лагеря Бекан не увидел никаких строений, если не считать прямоугольной коробки недостроенного здания без крыши. Лагерь показался Бекану пустым, он не увидел в нем сначала никаких людей. Вся территория — показалось Бекану — завалена ворохами гнилой соломы. Но, приглядевшись, Бекан с ужасом увидел, что это не солома разбросана по грязи, а лежат в грязи под открытым небом тысячи людей. Они сбились в кучи, чтобы согреться друг от друга, как сбивается в буран или при виде хищника отара овец.

Бекан заставил себя подойти поближе.

Сгореть в огне — страшно. Но что может сравниться с тем, что Бекан увидел за проволочной оградой? Чем можно измерить муки этих людей, примерзших к земле и медленно погибающих в навозной жиже?! Бекан забыл об осторожности, о своем коне. Если бы иметь такие глаза, чтобы издалека среди несчастных увидеть Чоку...

В лагере появились конвоиры. Пинками сапог, прикладами автоматов, злобными окриками они поднимали несчастных, выстраивали их в линию. Люди поднимались, с трудом отдирались от мерзлой земли, оставляя на ней клочья своих лохмотьев. Некоторые, кто еще мог выпрямить спину, поддерживали соседей. Были и такие, которых никаким пинком не поднять. Их брали за ноги, за руки и складывали в одну кучу.

На территорию лагеря въехала подвода, нагруженная доверху кукурузными початками. За подводой шли солдаты-добровольцы. Добровольно ли они пошли на службу к немцам — кто знает, но судьба отделила их от этих несчастных, кому предстоит заполнить собой противотанковый ров, дала в их руки власть над теми, с кем они еще недавно делили одну судьбу, одну опасность и ели один хлеб. Шедшие за подводой брали початки кукурузы с воза и кидали их к ногам голодных людей. Те бросались на початки, хватали их, падали в грязь, жадно обгладывали, подбирали зерна, упавшие под ноги. Это и был лагерный завтрак.

Подали команду. Пленные строились по четыре. Залаяли овчарки. Конвоиры орудовали плетками, хлестали пленных как попало, понуждая их становиться в строй. Бекан подошел поближе к воротам, через которые поведут пленных. Колонна тронулась с места. Бекан искал глазами Чоку, но его не было. Седельщик глядел во все глаза, всматривался в измученные, заросшие лица, в безжизненные, лишенные надежды глаза. По бокам шли конвоиры. Из их рук рвались огромные псы, вскормленные кровью и мясом. Откуда-то в руках у Бекана оказались два кукурузных початка. Наверно, механически он подобрал их на дороге. Пленные, проходя мимо старика, показывали пальцем на початки, а потом на свой рот. Бекан догадался, бросил им. Пленные на лету поймали початки, разломали их на куски и поделили, кому досталось. Бекан побежал к двуколке. Там была кукуруза в мешке, припасенная для лошади, полмешка початков. Эту кукурузу Бекан не стал бросать в колонну, а высыпал ее у дороги, по которой шли пленные, так, чтобы несчастные могли ее подобрать.

Бекан простоял у ворот, пока лагерь не опустел. Он еще надеялся найти какого-нибудь человека, с которым удастся поговорить. Пытался даже пройти к лагерному начальству, но часовой направил на него свой автомат...

Может быть, и в этом лагере нет Чоки, с надеждой думал Бекан. Ведь из пленных не осталось ни одного человека. Ходят какие-то одиночные люди из охраны. А те, кто сложены в кучу... Если Чока среди них, то лучше уж об этом не знать. Убитый горем Бекан поехал домой. Все, что Данизат собрала ему в дорогу — сыр, яйца, лепешки,— он отдал мальчику в крайней мазанке.

— Нет его в лагере,— сказал Бекан жене.— Все мимо меня прошли, я не видел. Не знаю, радоваться или нет. Может быть, он не попал в лагеря, а может быть, давно уж во рву.

Душа Данизат осветилась надеждой. Значит, за хребет ушел сын. Кончится война — вернется живой и здоровый.

Но вслух Данизат не сказала ни слова. О чем говорить? Как скажет аллах, так и будет. Спасибо ему хотя бы за то, что до сих пор ни немцы, ни их приспешники не обнаружили Локотоша. Она открыла рот только за тем, чтобы сообщить мужу:

— Помирает капитан. Без памяти. Совсем плох.

Бекан поспешил на мельницу. Локотоша он нашел

почти без признаков жизни. Вернее, он увидел, что жизнь капитана висит на волоске. Признаки жизни как раз были: пылающий жар, бред, пересохшие губы, мутные глаза, но не было надежды на спасение. Нужна срочная помощь, нужен медик, хирург, а где его взять? Кому доверишься, кого приведешь на мельницу, кому покажешь красного командира? Всюду рыскают холуи да наушники. И без того Бекан не живет, а идет по острому лезвию кинжала.

Дыхание больного сделалось прерывистым, на лбу выступили капельки пота, веки вздрагивали, но открыть глаза Локотош не мог.

Бекан откинул одеяло, осмотрел больного. Капитан вздрагивал и стонал.

— Терпи, терпи, капитан,— говорил старик,— я знаю, что тебе больно. Но что поделаешь? Надо повернуть тебя на правый бок, чтобы осмотреть рану.

Локотош стонал и бредил, но в сознание не приходил, поэтому Бекан мог поворачивать его сколько нужно. Он начал осторожно разматывать повязку, но повязка присохла так, что про осторожность надо было забыть. Повязку приходилось отдирать, смачивая ее теплой водой. Когда обнажилась вся спина, Бекан увидел то, чего больше всего опасался: в глубине раны под лопаточной костью образовался огромный гнойник. Рана нарывала. Вся левая сторона спины распухла, воспаленная кожа натянулась, лоснилась. Бекан заскорузлыми пальцами притрагивался к вздувшейся округлой спине, нащупывая центр гнойника. Гнойник мог прорваться вовнутрь. Локотош скрежетал зубами, стонал, вскрикивал, вздрагивал от каждого прикосновения, но из забытья не выходил. Седельщик накрыл капитана одеялом, рану пока не завязывал.

Пришла Данизат с бульоном.

— Аллах не оставит его без милости.

— Нужен здесь не аллах, нужен доктор. Где его взять?

Из головы Бекана не выходил аптекарь, одолживший деньги Ирине, но найдешь ли его? И цел ли он? Не может ли Ирина сама вскрыть гнойник? Аптекарь-то откажется, не поедет сюда, а Ирина поедет. Но пока едешь до города, пока едешь обратно... Гнойник может прорваться, и если он прорвется вовнутрь... Да и жар у Локотоша такой, при котором отдают богу душу. Заросшее щетиной лицо Локотоша заострилось, как у покойника. Видно, что не жилец.