Сломанная подкова

Голова «бургомистра» повисла, а ноги были крепко связаны под брюхом ишака, чтобы чучело сохраняло сидячее положение. Палка, просунутая в рукав, не давала согнуться руке, держащей плакат.

Люди шарахались от чучела, а ишак медленно брел по улице.

Мисост, услышав об этом, затосковал. Он усилил охрану своего дома и управы. Если ночью он шел один, то стрелял в воздух через каждые двадцать шагов. Ему казалось, что так он распугивает партизан, которые охотятся за ним, идут по следам или устраивают засаду* Но умные люди сказали Мисосту:

— Ты не только попусту тратишь патроны, но и обнаруживаешь себя. Ночью не видно, кто идет, а стрельбой ты заранее даешь им знать...

Мисост согласился, но без охраны не делал ни шагу. Теперь он жалел, что уборную поставил слишком далеко от дома — у самой улицы, как это делали раньше только князья. Это щекотало его самолюбие. Но теперь Мисосту было не до престижа — он чувствовал близость партизан и ждал возмездия.

Между тем Бекан и Апчара подъехали к комендатуре. У подъезда они увидели крытые машины, мотоциклы, легковые машины и даже коней под седлом. У ворот часовые с автоматами. Коттедж раньше был огорожен ажурным штакетником, теперь забор сверху донизу опутан колючей проволокой, а поверху тянется еще и спираль. Ни подойти, ни подъехать. Бекан решил больше не показываться в этом доме. Он остановился поодаль, бумагу, что вымолил у Мисоста, отдал Апчаре.

— Встретишь сына Шабатуко, скажи, что Чока —: твой брат, близкий родственник. Пусть его генерал подпишет бумагу. Одно слово пусть напишет: «Освободить». Не бойся, иди смело — аллах поможет тебе.

Апчара боялась. Кураца ей рассказывала, что сын Шабатуко ищет Апчару и хочет записать ее в ансамбль. Но та же Кураца советовала ей не высовываться даже в окно. Ее ищут по всем аулам, а теперь она явится сама, собственной персоной: берите меня.

Часовой, сурово преградивший дорогу Апчаре, долго вглядывался в бумагу, но и умеющему читать по-русски нелегко было бы разобраться в каракулях Мисоста. Так ничего и не поняв в записке, часовой пропустил девушку к коменданту.

Апчара с трепетом переступала зловещий порог. Многие уже переступали через него, но только в одну сторону. Обратно дороги не было. Апчара ждала и надеялась, что вот-вот навстречу ей попадется сын Шабатуко. Но и этой встречи она боялась. Неизвестно, как он встретит дерзкую Апчару. «А-а,— скажет,— это ты прячешься от меня! А теперь сама, как куропатка, лезешь в силок?

Хабибу я пожалел, это верно, но с тебя я возьму полной мерой». Когда Апчаре представилась вся эта сцена, она едва не повернула назад. Но уже возникла перед ней дверь с надписью на русском и немецком языках: «Временный комендант города Нальчика». Остановилась, чтобы отдышаться и успокоиться, иначе не хватило бы сил выговорить ни одного слова.

Комендант оказался пожилым светловолосым мужчиной. Апчаре показалось даже чудно, что она видит живого немца так близко от себя и что немец этот похож на обыкновенного человека: тонкие губы, серые глаза, лоб нависает над переносицей, а нос нависает над ртом.

— Можно? — с нарочитым кабардинским акцентом спросила она, когда уже переступила порог.

— Хайль Гитлер! — Комендант выбросил вперед руку не столько для приветствия девушке, сколько из стремления внедрить среди местных людей новую форму приветствия, принятую в его стране.

Апчара поняла это иначе. Она подумала, что ее гонят вон, потому что немец показал рукой на дверь. Она испуганно попятилась назад. В ее руке дрожала бумага.

— Што есть бумага? — спросил гитлеровец другим голосом. Он шагнул к ней и взял записку.

— Бургомистр подписал.— Апчара была уверена, что комендант знает всех бургомистров, а тем более Мисос-та, живущего в соседнем ауле.

Комендант, держа бумагу, вынул из кармана монокль.

Апчара только на плакатах видела капиталистов в черных цилиндрах и с моноклями. Немец ловко вставил монокль в глазницу и стал читать... Язык Мисоста не блистал ясностью, но комендант, видимо, уловил суть.

— Ты кто есть ему?

— Сестра. Чока Мутаев — мне брат. Двоюродный. Близкий родственник. Очень просим, господин комендант. Отец очень старый. Мать очень старая...

— Ошн старый, ошн старая.— Комендант взглянул на Апчару.— Почему ты не есть ошн старая?

Апчара не знала, как ответить. Она смутилась и побледнела. Попыталась построить предложение, но немецкие слова куда-то улетучились из памяти.

Комендант понял это и обратился к своему запасу русских слов.

— Этот шеловек — есть ваш родственник?

Апчара утвердительно кивнула головой.

— Ви есть абориген — кабардинка?

Апчара снова закивала головой, хотя не понимала, что значит слово «абориген».

Комендант вертел в руке бумажку,

— Он больной, умрет...

Немец встал из-за стола.

«Хочет схватить меня»,— от этой мысли Апчара задрожала сильнее, чем бумажка в пальцах у коменданта.

Немец подошел к карте, висевшей на стене, ткнул пальцем в точку, где написано: «Прохладная».

— Ваш родственник здесь?

— Да. В Прохладной. Животновод он. Не военный. Его даже в Нацдивизию не взяли. Не доверили...

— Не доверили? — Комендант обернулся и уставился на Апчару удивленными глазами.

— То есть взяли сначала, потом исключили...

Комендант решил, как видно, воспользоваться случаем и поговорить с девушкой местной национальности, войти к ней в доверие. Потом она расскажет своим о высших целях германского рейха. Это очень важно накануне большого события — праздника освобождения, намеченного по распоряжению генерала Руффа.

— Наша цель — освободить маленькие народы,— начал Линден свое внушение этой девушке с испуганными глазами и простодушным лицом.— Германия — друг малых народов, освободитель. Она хочет освободить малые народы из-под большевистского гнета и покончить с жидовско-комиссарским произволом...— Комендант не скупился на слова, чтоб охмурить девушку. Он достал из папки обращение германского командования к горским народам. Население оповещалось в нем о формировании представительской власти из людей местного населения, названной «гражданской администрацией». Провозглашалась свобода вероисповедания, обещалось равенство, восстанавливалась частная собственность на землю, упразднялись колхозы и вместо них рекомендовались де-сятидворки. Лучшие земли обещались тем, кто хорошо проявит себя в «установлении нового порядка». В листовке уже похоронена Советская власть. Когда Линден дошел до «близости окончательной победы над большевизмом», голос его несколько изменился, стал глуше, утратил первоначальную уверенность. Это и понятно. Все знали, что на немцев обрушился сокрушительный удар у Эльхотовских ворот. Но комендант снова повысил голос, когда дошел до «великого праздника освобождения» малых народов.

Наконец Линден снял монокль.

— Ви поняли листовка?

— Да, да. Все поняла.

— Ви это поддерживаит?

— Разумеется.

— Корош девушк.— Линден сел на свое место и испытующе поглядел на Апчару, потом снова уставился в бумагу.

— Поставьте, пожалуйста, резолюцию.— У Апчары щеки выбросили два ярких красных флажка, глаза налились слезами, дрогнули углы губ.

— Айн резолютион? — Линден понимал, что от него требуют.— Пожалуйста...

Комендант на чистом поле в конце текста, пониже кривых букв, из которых состояла подпись Мисоста, написал одно лишь слово «прюфен» и расписался.