Сломанная подкова

— Апчара!—опять послышался тот же голос.— Заснула, что ли?

— Стреляй!—Апчара не узнала своего голоса.— Стреляй здесь. Я не пойду никуда.

— Дура! Стрелять будут другие. Убегай сейчас же. Жить осталось десять минут, поняла? Сейчас тебя расстреляют. Мисост уходит с немцами. Беги, не мешкай.

— Куда?

— Куда хочешь, только скорей. И к Хабибе не являйся, найдут...— Питу силой вытолкнул Апчару из подвала. Едва выбралась она наверх по обитым кирпичным ступенькам, несколько раз споткнулась. Ей все казалось, что Питу выстрелит в спину. Но Питу не собирался стрелять. Питу думал теперь о себе. Ему бежать некуда. Никому он не нужен. Его предки дальше Прохладной никогда не ездили. И ему не придется. Если ему суждено погибать, так в родном ауле, на берегу Чопрака. А что такого он сделал за эти два месяца, чтобы его убивали? Он делал все, что делал бы любой стражник при сельской управе. Велят позвать — звал, велят охранять— охранял. Никого не бил, никому могилы не рыл. Но нет, чувствовал, чувствовал Питу, что приближается час расплаты. В своем безвыходном положении Питу решился на отважный поступок, который, как думал Питу, на том свете, где будут взвешивать поступки, один перетянет все плохое, а на этом свете оправдает Питу перед нашими. Он решил спасти Апчару и спрятаться, конечно, потому что Мисост четвертовал бы за этот поступок.

— Ты не будешь в меня стрелять?

— Сказал, не буду! Иди! Видишь, я сорвал замок. У меня есть ключ, но пусть подумают, будто тебя освободили свои. Ты одна будешь знать, что освободил тебя я. Мне этого достаточно. Поняла?

— Поняла. Все поняла.

Апчара вышла в долину Чопрака. Ей казалось, будто кто-то крадется за ней, неотступно идет по следам. Она замирала на месте, прислушиваясь к каждому звуку.

В стороне послышался шум. Апчара метнулась к кладбищенской ограде, но никакой страх не заставил бы ее перелезть через ограду. Она присела и притаилась. Дорога в десяти шагах от кладбища, и если только пойдут машины с яркими фарами... но послышалось фырканье лошадей, звон стремян, стук подков. По дороге шел большой отряд конников. Апчара расслышала разговор и поняла, что это уходят легионеры. Иногда раздавались команды: «Не растягиваться», «Рысью, марш!»

Апчара собралась бежать к Кураце на кирпичный завод, в старое свое убежище. Легионеры прошли, и дорога, казалось, освободилась. Но едва Апчара перешла реку, замерзшую в этом месте, как впереди прямо перед ней вспыхнули фары. Со стороны завода шел автомобиль, зажигая свет только в тех случаях, когда без него нельзя было разглядеть дорогу. Чтобы не попасть в свет фар, Апчара бросилась в сторону, в куку-рузу. Тут ее намерения неожиданно изменились. В кукурузе она попала нечаянно на пешеходную тропу, ведущую в город. Апчара не раз ходила по этой тропе к Ирине. «Судьба сама толкает меня туда»,— подумала Апчара и пошла в сторону города. Там Ирина. Она сумеет спрятать золовку...

Ирина не спала в эту ночь. Днем она видела, как по городу вели юную девушку в ватнике и в солдатской шапке-ушанке. На груди фанерная дощечка с надписью: «Партизанка». Ирина сразу подумала, что это Апчара, и обмерла. Ведь неизвестно, где эта сорвиголова, легко могло случиться, что она подалась к партизанам. Смелости у нее хватит.

Нет, под конвоем шла не Апчара, но все равно синие глаза девушки, искусанные губы, связанные за спиной маленькие руки, кудряшки, выбивающиеся из-под шапки, личико, избитое и залитое кровью, Ирина никак не могла забыть. Ирина шла тогда за лекарством к Якову Борисовичу и рассказала ему о девушке. Старый аптекарь утешал: «Немного осталось ждать. Совсем немного. Наши уже идут». Действительно, в последние дни гестаповцы и бештоевцы свирепствовали, как перед концом. Хватали каждого по малейшему подозрению — и сразу на ипподром, превращенный в концлагерь. Ипподром обнесли высокой оградой из колючей проволоки. Там доставало места и женщинам, и мужчинам, и детям. За ипподромом противотанковый ров — место расстрела.

В городе спросят о ком-нибудь: «Где он?»— «Проскакал». Это значило: отправлен на ипподром и возвращения его не жди.

Ирина лежала, прижав к себе Даночку. Закроет гла за, чтобы заснуть, а перед ней девушка-партизанка. В комнате холодно. Плитка давно остыла. Она нагревала утюг и клала его под одеяло, но и утюг уже не грел. Ирина встала выбросить его, чтобы не мешал, и тут послышался стук в дверь.

— Господи! Апчара! Откуда? Как ты рискнула?

Поняв, что Апчара ни о чем сейчас не сможет рассказать, что главное для нее согреться, Ирина уложила ее в свою постель. Даночка съежилась и захныкала во сие, когда вместо теплой матери рядом оказалась продрогшая Апчара. И под одеялом у Апчары не попадал зуб на зуб.

Ирина пошла на кухню. Там у нее хранилось несколько резервных поленьев. Развела огонь в плите. Нагрела воды, выстирала платье и носки Апчары, разбитые, расквашенные ботинки поставила сушить на плиту.

Апчара между тем согрелась и уснула. Спала она тревожно, вздрагивала, скулила во сне. Ирина не будила ее. За делом не заметила, как посветлели окна, наступал поздний зимний рассвет. Снова на улице загромыхали машины. Ирина посмотрела в окно и не поверила своим глазам. Машины, машины, груженные ящиками, на каждом борту своя надпись: «Гнать врага, не давая передышки», «Вперед на запад», «В Берлине остановка».

— Господи, да это же наши! Наши! Какое утро! Апчара, Даночка! Господи, наши же!

Бедная Апчара, перепуганная до смерти, соскочила с кровати в одной рубашке.

— Гляди! Наши!

— Мы спасены!—Ирина схватила Апчару, обняла, и обе расплакались счастливыми слезами.

Проснулась Даночка. Видя, как мама и тетя Апа плачут в обнимку, тоже спросонья расплакалась. Апчара, чтобы успокоить ребенка, пустилась в пляс, девочка совсем растерялась. Только что тетя плакала, а теперь пляшет. Мама тоже вся в слезах, но улыбается. Ничего непонятно. Ирина поднесла дочку к окну.

— Наши. Доченька, наши!

Даночка смотрит черными глазенками. Где же папа, если эти дяди—наши? И откуда взялась тетя Апа? Ее не было, когда Даночка ложилась спать.

Апчара и Ирина с Даночкой вышли на улицу. Город ожил, походил на встревоженный улей. Ликовали все — и мирные жители, и бойцы. Для бойцов Нальчик был первым городом, который они освободили. Лиха беда начало. На ближних подступах к Нальчику наши части стояли два месяца, а для горожан эти два месяца показались вечностью.

Даночка пальчиком показывала на черноволосого командира: «Папа!»

— Дурочка, твой папа под Сталинградом!—объясняла мать. Как Ирине хотелось, чтобы среди этих людей, заляпанных глиной всех окопов, просмоленных огнем, обгоревших, шел сейчас и ее Альбиян.

— А папа скоро приедет? — теребила Ирину Даночка.

— Теперь уже скоро,— отвечала за Ирину Апчара. В глазах у нее слезы, она поскорее смахивает их, чтобы лучше, яснее смотреть на город, на колонны войск, идущие по нему. Своего брата Апчара никак не ждала увидеть в этих колоннах, но тем не менее смотрит во все глаза, ищет кого-то. Ирина догадывается, кого: Чоку и Локотоша.

Ирина тоже не пропускает ни одного всадника. Почему-то ей кажется, что Альбиян должен быть обязательно на коне. Где-нибудь и он движется так же в колонне войск, и другие женщины, вглядываясь в колонну, ищут своих мужей и братьев, а видят его, Аль-бияна, мужа Ирины. Пусть хоть так. Лишь бы был жив.

Ирина и Апчара решили скорее идти в аул. Как там теперь? Успел ли Мисост показать аулу свою спину? Не убил ли он Хабибу в отместку за то, что Апчара ушла из рук? Жива ли там бедная Данизат? Навстречу сплошные колонны войск, пешие, конные, танки, тягачи, пушки, автомобили. Грохот, шум, похожие на праздник. «Будет и на нашей улице праздник»,— вспомнила Апчара. Сбылось.

Не успели женщины выбраться из города, как их подхватила новая волна. С воплями, криками сотни горожан бежали со всех сторон в сторону ипподрома. Бежали запыхавшиеся, простоволосые, растрепанные, матери волокли за руку детей; мужчины комкали шапки в руках; дети не поспевали и плакали. Волна подхватила Ирину и Апчару и тоже понесла к ипподрому.

Ипподром огорожен колючей проволокой. Трибун, на которых размещалась во время скачек шумная публика, теперь нет. Немцы их сожгли. Торчат бетонные опоры, железная арматура. Апчара первой пролезла через разрыв в колючем ограждении и оказалась на самом поле ипподрома среди вопящих, мечущихся людей, среди трупов, усеявших сплошь все поле. Люди ищут своих. Временами раздается вопль— нечеловеческий, невыносимый. Значит, кто-то нашел среди убитых своего близкого. Плачут дети и женщины, щелкают фотоаппараты корреспондентов, стрекочут кинокамеры. Тела лежат в разных положениях, но раны почти у всех одинаковы. Расправа творилась ночью. Кто-то уже знает подробности и рассказывает, что эсэсовцы — в одной руке электрический фонарик, в другой пистолет — поставили всех арестованных на колени. Фонариком освещали лицо и стреляли в рот, чтобы было наверняка. И правда, почти все убиты выстрелами в лицо. Но, конечно, те, кто не повиновался в этот последний момент, застрелены как попало. Ирина почти споткнулась об аптекаря Якова Борисовича. Он лежал в луже крови, на боку, приложившись щекой к земле, будто слушал ее сердцебиение. И выражение лица у него было такое же, как если бы он к чему-то прислушивался. Точно такое же выражение у него бывало, когда он слушал больных и Даиоч-ку. Он был в черкеске и бешмете. Бедный старик, не спасла его национальная кабардинская одежда. Убит он был в затылок, как видно, не захотел покорно подставить под выстрел свое лицо.