Слова через край

Кьяретти (протестующим тоном). Ну, ну, нечего вам! Вы это произносите так, словно хотите возложить на меня вину за разлив рек. За это отвечают компетентные учреждения.

Антонио. Было бы хорошо, если бы с каждым днем эти различия все больше стирались. (Вскакивая на ноги.) Кто против войны — поднимите руку!

Поднимает руку; Кьяретти и Салони после некоторого колебания следуют его примеру. Первым руку поднимает Кьяретти, а потом, поглядев на него, и Салони.

(С удовольствием.) Наконец-то мы пришли к согласию. Я уже не вижу, что у одного руки слишком волосатые, а у другого глаза чуть подслеповаты. Вы оба даже кажетесь мне красивыми. Вы одухотворены. Слышите звуки труб?..

В самом деле раздаются звуки труб, и высвечивается сцена, изображающая площадь, на которую падают тени человеческих фигур, появляющихся и исчезающих и раскрытых окнах. На площадь выходит Герольд в сопровождении двух барабанщиков.

Герольд (громким голосом). Объявлена война!.. Война!.. Война!.. (Повторяет слово «война» на разные лады — растягивая, сокращая, быстро, медленно, пронзительно, торжественно, нежно, угрожающе.) Все граждане обязаны немедленно явиться на призывные пункты!

Тени в окнах колеблются, как волны. Никто не выходит на площадь. Снова раздается барабанный бой. Появляются два всадника, предшествующие прибытию Главы. А вот прибывает и сам Глава — большой, толстый, с грозным выражением лица. Он тоже верхом на детской деревянной лошадке, состоящей лишь из головы и палки.

Глава (властно). Считаю до десяти… Кто не явится, будет расстрелян.

Бьют и тотчас смолкают барабаны.

Раз, два, три, четыре, пять…

Делает неожиданную паузу, вновь бьют и мгновенно смолкают барабаны.

Шесть… семь… восемь… девять…

Долгая, мертвая тишина.

Девять с четвертью… девять с половиной…

Силуэты за жалюзи обнимаются: мужья и жены, матери и сыновья. Наверно, прощаются перед разлукой.

Девять с половиной… Девять и три четверти… Десять!

Он окидывает взглядом окна и ждет. Тени застыли неподвижно. Тишина кажется еще более давящей, бесконечной.

Десять!..

Никто не появляется. Проходит еще несколько томительных секунд. Глава все пытается делать хорошую мину при плохой игре и вдруг, уткнувшись в плечо одного из барабанщиков, разражается рыданиями. Так они и покидают площадь, а вслед на одной ножке скачет Антонио, как мальчик, бегущий за бродячими клоунами.

Кьяретти (изо всех сил трясет головой, а в это время персонажи аполога исчезают). Ну, это уже лишнее. Наш подопечный любит разные отступления от темы.

Салони. Да, верно. Подумайте, что было бы, если я, заключая крупную сделку, вдруг вскочил бы и пустился в пляс… а потом опять уселся бы и продолжал переговоры.

Кьяретти (указывая на Антонио). К сожалению, им многое позволено. Как шутам.

Салони (которому Кьяретти отдал газету, вдруг читает вслух одну заметку, и постепенно в голосе его звучит все большее изумление). «Он хочет купить глаз. Милан, двенадцатого. Синьор Н. Б. из Ломеллины в течение нескольких дней разъезжал в автомобиле по нашей провинции в поисках человека, который согласился бы продать ему глаз. Как сообщают, вчера вечером он встретился с неким Джакомо Н., который, находясь в затруднительном денежном положении, допускает мысль о том, чтобы обдумать эту перспективу».

Антонио (с довольным видом возвращаясь с той стороны, куда исчез Глава со своими людьми, резко останавливается, услышав сообщение). Извините… Прочтите еще раз.

Салони (торопливо перечитывает заметку, а потом комментирует прочитанное). Прямо мороз по коже. (К Кьяретти.) Смотрите (показывает ему гусиную кожу на запястье). Знаете, я иногда просыпаюсь в темноте… И думаю: это темнота или я ослеп? Иной раз даже кричу. И скорее зажигаю свет.

Антонио глядит в пространство, словно находится где-то далеко отсюда.

Кьяретти. Сказать по правде, слепых не так уж мало и они не кричат.

Салони. А я бы кричал. Руками, ногтями пытался бы раздвинуть эту черноту. (Передергивает плечами, как от холода.) Когда я делаю два шага от дома до моей конторы, я всегда прохожу через общественный сквер… В воздухе полно желтых, красных, зеленых резиновых мячей, и мне, чтобы уклониться от них, приходится вертеть головой, будто я дрессированный тюлень. Если мячик попадет мне сюда (показывает на лицо), я могу лишиться глаза. С сегодняшнего дня буду ходить другой дорогой.

Кьяретти (с досадой). Говорите тише. Нельзя давать ему повод отвлечься.

Салони (никак не избавится от страха, вызванного заметкой). У меня есть один кривой курьер. Когда он приносит мне стакан воды, он с одной стороны лица весь живой. А когда он уходит и видна другая сторона — он весь угасший. Наверно, такой должна быть поверхность Луны, там, где ее не освещает Солнце… Мне иногда кажется, что я дышу глазами.

Антонио (возвращаясь оттуда, где витали его мысли). Серые глаза… зеленые… черные… маленькие глазки, открывающиеся впервые… с капелькой росы на ресницах. Глаза, которые закрываются навеки, остается виден лишь краешек белка… Глаза, широко распахнутые, как мои. (Возмущенно размахивает газетой.) Да неужели это возможно сегодня?

Кьяретти. Вернемся к нашим делам. Не будем отвлекаться. Время торопит. (Лицемерно.) У меня ведь, дорогой мой, не один вы… за кем я должен следить… давать советы. Таких, как вы, в нашей стране — легионы.