Словарь для Ники
Шрифт:
Только потому, что мама предупредила, чтобы я никому не рассказывал о том, что Евангелие у нас есть, я принялся его читать, спотыкаясь о церковнославянские термины и яти.
По ходу чтения сразу возникло множество вопросов. Задать их было некому. Позже узнал: это были вопросы, которые задают себе многие люди. «Сказка! — думал я. — Как это могло быть? Ну, предположим, давным–давно, за клубящейся тьмой веков появился кто-то, вздумавший назвать себя сыном Бога. Предположим, настолько ошеломил окружающих исцелениями и чудесами, что молва об этом в виде евангельских притч дошла до нас. Сколько было свидетелей этих
Я откладывал Евангелие. Подолгу не дотрагивался до него. Но всегда помнил о присутствии этой книги.
Порой пытался представить себе — каково это, когда тебе в запястья и ступни вколачивают гвозди…
Не укладывалась эта история ни в сказку, ни в легенду. Смерть, воскресение и вознесение Христа — все это резко отличалось от мифических деяний Геракла, сказок Шахерезады…
Поговорить было не с кем. Родители были неверующими. Все вокруг были неверующими. Как-то, примерно через полгода, когда та самая Лена снова пришла к нам в гости, я накинулся на неё со своими вопросами. Оказалось, ни на один ответить не может, ничего не знает. Посоветовала читать Псалтырь.
Стремление добраться до сути дела мучило невероятно. Однажды для храбрости зазвал с собой посетить храм одноклассника. Продержались мы там от силы минут двадцать. Старушки судорожно осеняли себя крестным знамением, утробным басом страшно реготал дьякон, пузатый поп в золочёной рясе расхаживал с кадилом под иконами.
Хорошо было от душного запаха горящих свечей выйти на свежий воздух.
«Но как же все-таки, — думал я, — благодаря такой жалкой горстке людей, которые не обладали никакой властью, которые перемёрли после этих событий, христианство могло так распространиться по земле?».
Присутствие книги тревожило. Она становилась для меня чем-то большим, чем книга.
…В семнадцать лет, сдав выпускной экзамен по математике, майским утром я проснулся с чувством наступающей свободы от школы, счастья.
Хорошо помню, как лежал с руками, закинутыми за голову, смотрел в слепящую заоконную синеву. И внезапно увидел сияющую золотистую точку. Она приближалась, увеличивалась, обретала очертания человека. Да, человек в светящемся хитоне и сандалиях влетел сквозь стекло окна, встал на пол. И медленно прошёл мимо меня, глядя прямо в глаза. В душу.
И я понял, Кто это.
Взгляд Христа был скорбен, испытующ.
Я напрягся. Помню до сих пор, как мгновенно затекли заложенные за голову руки.
А Он, не проронив не слова, уходил в стену, где висела карта земных полушарий.
И я понял, что не готов…
Только через много лет, в 1978 году, я впервые рассказал об этом посещении отцу Александру Меню. Он, не колеблясь, подтвердил: «Подобное происходит не так уж редко. И не только с вами. Это был Христос».
Вот тогда я крестился. Тогда понял, что просто обязан написать о том, что случилось, в своей книге «Здесь и теперь».
А на вопросы, которые я в юности задавал сам себе, есть один очень простой ответ, конечно, невыносимый для рационального, материалистического мышления: то, что случилось 2000 лет назад в Палестине, было чудом Божьим, осуществлённым из любви к погрязшему во грехе человечеству, в надежде на его спасение.
Вот
почему, когда речь заходит о вере, я говорю, что не верю, а знаю.ЕВРЕЙ.
Я родился и рос и не знал о том, что я еврей. Был просто одним из мальчишек московского довоенного двора, пока лет в 7 не услышал обращённый ко мне насмешливый вопрос Валета:
— Вовка, ты жид?
Странное слово сбило с толку. Я впервые услышал его.
С тех пор и до сегодняшнего дня жизнь грубо напоминает мне, кто я такой. Делает из меня еврея.
И теперь благодаря этому я с гордостью несу в себе, в своей крови пробуждённую память о Библии, о Христе. Обо всём, что случилось с избранным народом Божьим…
Но и благодарную память о русском народе. Хотя бы за то, что он одарил меня языком, на котором я пишу сейчас эти строки.
ЕЛОЧКА.
Ты тоже до сих пор помнишь то место за низкой оградой палисадника, где росла Елочка.
Я первым обратил внимание на неё зимой, катая тебя в коляске по нашему двору. Елочка была крохотная, едва выглядывала из-под снега.
Когда же ты научилась передвигаться самостоятельно, мы с тобой каждый раз по пути на прогулку приостанавливались против Елочки.
— Здравствуй, Елочка! — повторяла ты вслед за мной.
Ты росла. Росла и Елочка. Ее лапки были раскинуты в стороны, словно открывая объятия.
Летом вокруг неё цвели одуванчики, порхали бабочки. Зимние снегопады уже не могли скрыть её задорно торчащую зелёную макушку.
Теперь уже ты первой говорила:
— Здравствуй, Елочка!
Перед двухтысячным годом, за день до праздника, ты вдруг вернулась, едва выйдя с мамой на утреннюю прогулку.
— Папа! Я не нашла нашу Елочку.
Сразу заподозрив неладное, я накинул пальто и вышел во двор.
Елочки не было. Стало ясно, её кто-то безжалостно выдернул, чтобы поставить у новогоднего стола. Растения, как известно, не умеют кричать, звать на помощь.
К подъездам подкатывали автомобили. Их владельцы возвращались домой с подарками, едой и выпивкой.
Начиналось новое тысячелетие.
ЕСЕНИН.
Не место рассказывать здесь о том, как меня занесло в раскалённый жарой азербайджанский посёлок. До Каспийского моря было километров пять. До Баку — километров тридцать.
И я должен был провести тут среди унылых продавцов сморщенных, пересохших гранатов и подыхающих от зноя собак с высунутыми языками целый месяц! В жизни не знал более безотрадного места.
И тем более неожиданной показалась мне вывеска у калитки одного из домов. Она извещала о том, что здесь находится музей поэта Есенина.
Само это имя было, как глоток родниковой воды.
Я толкнул калитку. Она оказалась не заперта. Вошел в сад. В глубине его возвышалась массивная дача дореволюционной постройки.
Восточная женщина, стряхнув с себя сонную одурь, продала мне билет и вызвалась показать экспозицию.
Я шёл за ней по пустым комнатам, скудно обставленным старой мебелью. Слушал рассказ о бывшем хозяине дачи-то ли богатом купце, то ли нефтепромышленнике. «При чём тут Есенин?» — нетерпеливо думал я.