Словарь для Ники

Но вот мы оказались в обширном помещении, вроде зала, с картинами и фотографиями. У одной из стен стояла широкая тахта, покрытая узорчатым ковром.

Экскурсовод принялась талдычить о том, что Есенин был великий русский поэт. Я это знал и без неё.

…Сергей Есенин всем своим творчеством, изломанной жизнью, может быть, сам того не сознавая, стал выразителем трагической судьбы русского крестьянства, замордованного войной, революцией, сломом многовекового уклада патриархальной жизни.

Задрав голову, я смотрел на фотографию, запечатлевшую его в какой-то искусственной, вымученной позе с курительной трубкой возле рта. Чувство боли и жалости, видимо, выразилось на моём лице.

И экскурсовод вдруг решила поведать подлинную историю появления здесь Есенина. Оказалось, то ли в Москве, то ли в Питере он допился до белой горячки. Об этом узнал Киров — один из главных руководителей СССР, который любил его стихи.

Киров решил немедленно изолировать Есенина от прилипал–забулдыг, понимая, что пребывание в этих компаниях вконец загубит поэта. Киров связался по телефону с Чагиным — главным редактором русской бакинской газеты, сказал, что Есенин давно бредит какой-то Персией. И они разработали план спасения Есенина с помощью чекистов.

Поэт в мертвецки пьяном состоянии был переправлен сначала в Баку, а потом на эту отнятую у богатея правительственную дачу. Когда Есенин начал наконец приходить в себя, ему внушили, что он в Персии.

Поэт возлежал на тахте и в счастливом недоумении хлопал глазами. А тут ещё раскрылась дверь, и в залу одна за другой вплыли некие восточные гурии с бубнами и другими музыкальными инструментами, а также с подносами в руках, где стояли вазы с фруктами, виноградом…

И я увидел всё то, о чём рассказывала экскурсовод. Ибо над тахтой висела большая картина, на которой были изображены входящие гурии, тахта с томно лежащим на ней Есениным.

Выпивки ему не давали, объяснив, что в Персии по мусульманскому закону спиртное запрещено под страхом смерти. Изолированный на даче, томящийся от безделья, поэт за несколько дней написал прекрасный цикл стихов «Персидские мотивы». А потом, заподозрив неладное, не выдержав неволи, ухитрился перелезть через забор. Сбежал в Баку, раздобыл там лист бумаги, крупно вывел на нём «Подайте великому поэту Есенину на проезд до Москвы!» Сел с этим воззванием на тротуар у вокзала и стал собирать милостыню.

…Я бросил последний взгляд на картину, поблагодарил своего гида и тоже покинул пределы иллюзорной Персии.

Ж

ЖЕСТОКОСТЬ.

Представь себе круглый, метра полтора в диаметре, красный абажур, довольно низко нависающий над пиршественным столом.

Красноватый свет озаряет лица и руки хозяев, многочисленных гостей, переполненные блюда, тарелки с едой, бутылки, бокалы.

Здесь в этот осенний день собралась компания родственников, друзей и коллег, чтобы в очередной раз почтить память умершего пять лет назад врача, моего приятеля. Он был замечательный человек, врач–реаниматор.

Собравшиеся преимущественно тоже реаниматоры, кардиологи, сдружившиеся семьями ещё со студенческих времён. Все они очень хорошо относятся ко мне и моей спутнице Жанне, наперебой подкладывают угощение, поднимают за нас тосты. Мы единственные, кто не принадлежит к медицинскому сословию.

Этот дом находится всего в нескольких минутах ходьбы от моего. Так не хочется отчаливать от этого островка под старинным абажуром, но пришли новые гости, не хватает стульев. Мы поднимаемся и уходим. Тем более что Жанна жалуется: здесь душно, нечем дышать.

На улице смерклось. Горят фонари. Дождичек припечатывает палые листья к асфальту.

— Абажур похож на красный парашют, — говорит Жанна, когда мы подходим к моему подъезду, — до сих пор голова кружится. Немножко.

И вдруг она начинает оседать на тротуар, валиться.

Несмотря на охватившую меня панику, делаю ей искусственное дыхание, прошу у прохожего мобильный телефон, дрожащими пальцами набираю номер только что покинутых друзей, вызываю «скорую», снова делаю искусственное дыхание, дую «рот в рот», оглядываясь — не бегут ли к нам реаниматоры, не едет ли «скорая».

Она подъехала через сорок минут, когда Жанна уже умерла от инфаркта.

А друзья–реаниматоры так и не появились. Видимо, не в силах были оторваться от своего стола под уютным, красным абажуром…

Так оно, оказывается, бывает на этой планете.

ЖИВОТНЫЕ.

Мир животных пришёл ко мне, дошкольнику, в виде богато иллюстрированного дореволюционного трёхтомника Брема. Потом я пришёл к ним в зоопарк.

Тогда и — до сих пор — больше всего поразил жираф. Более грациозного, более солнечного существа вымечтать невозможно!

Позже мне повезло повстречать на воле, в дикой природе, медведя, горных баранов–архаров, дикобраза, варана… Увидеть, как из кустов шумно выпархивает цветной радугой фазан.

Никого из них я не убивал. Никто из них меня не укусил, не ужалил.

Если, как утверждают экологи, вскоре в результате деятельности человека животные могут исчезнуть с лица земли, то я не хочу этой цивилизации, этого «прогресса» с осклабившейся харей Микки Мауса на майке.

ЖИЗНЬ.

Жил в Англии очень толковый человек — Фридрих Энгельс, которого я уважаю прежде всего за то, что он постоянно помогал деньгами своему другу Карлу Еенриховичу Марксу, в то время как тот, обременённый семейством и фурункулами, сидел и писал свой огромный труд «Капитал».

Энгельс, в свою очередь, тоже писал научные книги. По-своему интересные. Странно только, что в одной из них этот умный человек утверждает, будто «жизнь есть форма существования белковых тел».

Это мы-то есть всего–навсего белковые тела? А кто же в нас мыслит?!

И ещё он ухитрился додуматься до самого печального утверждения, какое мне приходилось слышать: «Жить — значит умирать».

…Бедный Фридрих, вы же не могли не прочесть Евангелия. Тайна жизни осталась для вас за семью печатями.