Словарь для Ники

Тем временем он готовит салат — нарезает на кусочки плоды манго, авокадо и папайи.

— Не забывайте сбрызнуть все это соком зелёного лимона! — поучает он, в очередной раз, отхлёбывая глоток виски. — Ага! Наш омар, кажется, сварился, дошёл до кондиции! Чувствуете, какой запах? Осталось заправить салат оливковым маслом и можно с чистой совестью садится за стол.

Телепередача называется «Смак». Фамилию певца, так и быть, упоминать не стану.

Остается пожелать ему приятного аппетита.

ОВЕЧКА.

Лет за десять до моего первого появления здесь ещё водились тигры. Потому эти джунгли, прижатые великой пустыней к границе с Афганистаном, называются «Тигровая балка».

Заповедник и теперь переполнен зверьём. По ночам завывают гиены.

Я вышел из сторожки егеря Исмаила, запер дверь, положил ключ на ступеньку крыльца и в наступающих сумерках отправился по узкой, похожей на зелёный тоннель тропе навстречу «газику», который сегодня к семи часам вечера должен был приехать за мной, чтобы увезти обратно в Душанбе.

В этот раз я провёл здесь всего неделю. Продвигаясь среди стен двухметрового камыша, огибая глубокие рытвины с выступающими корнями деревьев, я томился предчувствием того, что навсегда покидаю эти места, о которых рассказывал в моих книгах.

Если предстоит расставание — лучше не тянуть…

Я покинул сторожку раньше времени, чтобы избавить водителя «газика» от необходимости трястись за мной по этой почти непроезжей дороге.

Я помнил, что примерно за километр до выхода из заповедника находится проточное озеро, где я несколько лет назад пытался искупаться, а там оказалось полно водяных змей.

До озера, по моим расчётам, было уже недалеко, когда впереди послышалось шуршание кустарника.

Я приостановился.

На тропу выскочило что-то белое. Животное кинулось ко мне, заблеяло… и оказалось овечкой. Ее трясло от страха.

Я нагнулся, погладил это маленькое, наверняка отбившееся от стада существо.

Семьи егерей на окраине заповедника держат овец, и я подумал: когда встречу машину, нужно будет сделать крюк до кишлака, чтобы вернуть овечку хозяевам.

Она бежала рядом, не переставая жалобно блеять.

Миновав тускло отсвечивающее озеро с его хором лягушек, мы уже в темноте вышли к краю пустыни. Здесь дул резкий, холодный ветер. Песок перемёл следы колёс. Дальше идти было рискованно. Не только потому, что я боялся заблудиться. Я боялся варанов и змей, которых каждый раз видел из окна автомашины.

Ничего не оставалось, кроме, как опасливо опуститься на песок и ждать.

Овечка тут же вскарабкалась ко мне на колени.

Так мы сидели, согревая друг друга, пока вдалеке не засветились фары рокочущего «газика».

ОГОНЬ.

Не столько к нему, молодому, добившемуся известности кинорежиссёру, сколько к его камину заходил я в гости.

Представляешь, Ника, ноябрь, нахохлившаяся перед зимой Москва, а тут в старинном особняке, затерянном среди высоких зданий, можно было посидеть у живого огня!

Камин был красивый, из белого итальянского мрамора. Можно было, беседуя с хозяином, подкладывать в огонь сосновые и берёзовые полешки, помешивать угли специальной каминной кочергой. То опадающее, то взвивающееся пламя напоминало мне о рыбацких кострах на берегах рек и озёр, о печах деревенских изб, где мне доводилось ночевать.

Я сочувственно выслушивал жалобы приятеля на его кинематографическое начальство, не отводя взгляда от пламени. Иногда казалось, что в нём пробегают прозрачные огненные человечки.

— Не дают полностью осуществить ни один замысел, — говорил он. — Уехать бы в Америку, в Голливуд. Там я бы развернулся!

И вот однажды он позвонил мне, торжественно сообщил, что уезжает.

— В Америку?

— В Америку! Между прочим, разобрал твой любимый камин. Послал вперёд себя. Так сказать, малой скоростью.

Мне стало грустно. Огонь камина, золотые искры этого домашнего костра, шипение смолы на поленьях — все это навсегда осталось в памяти.

Много лет о приятеле ничего не было слышно.

…Недавно кто-то окликнул меня на московской улице. Я едва узнал его — сильно постаревшего, седенького.

— Что ты тут делаешь? — спросил я. — Вернулся?

— Зубы делаю. Вставные челюсти. Здесь дешевле, чем у нас в Штатах, — жёстко сообщил он. — Только не спрашивай про кино. Мы там никому не нужны.

— А камин? Сидишь у огня?

— Собрал его в первый же год. Ни разу не зажигал. В квартире, которую снимаю, хозяин не разрешил пробить дымоход.

ОДИНОЧЕСТВО.

Жизнь людей устроена так, что никто не может избежать одиночества.

Одиночество подростка, которого не понимают родители. Одиночество женщины, живущей с нелюбимым. Одиночество старого человека, похоронившего всех своих родных.

Как бы я хотел, чтобы каждый из них мог взять в руки мою книгу и раскрыть ее…

ОККУЛЬТИЗМ.

Возможно, они не знают, что являются оккультистами.

А быть может, и знают…

Посредством телевидения, газет, митингов гипнотизируют миллионы людей. Призывают их голосовать за себя, за «элиту».

От цвета галстука до отрепетированных у зеркала жестов и улыбок — все отрабатывается под руководством психологов, политтехнологов и прочей шушеры.

Так псевдоцелители, астрологи, предсказатели будущего, избавители от порчи, гадатели по линиям ладони и картам, прежде чем принять первых клиентов, примеривают перед зеркалом личину всеведения, собственной безошибочной правоты.

Но весь этот суетный сонм — ничто по сравнению с оккультистами–политиками. Нашей стране они не принесли ничего, кроме несчастья.

ОКУДЖАВА.

Летит тополиный пух. Июнь. Солнечным утром иду по Малой Бронной. Навстречу вдоль противоположного тротуара едут «Жигули». Тормозят.

— Володя! — слышится из приспущенного окошка.

Пока пересекаю мостовую, вспоминаю, как недавно, тоже утром, был у него дома, увидел высящийся на письменном столе солдатский кирзовый сапог, подаренный к юбилею, как Булат повёл меня пить кофе в лоджию под разноцветным тентом, где на полу в длинных ящиках росли какие-то одинаковые растения. Оказалось, картошка.