Слово и дело

— Когда я услышал, что ты Орехов, сразу понял, что ты к Антонине пришел не просто так, о войне поговорить, — Гинзбург криво улыбнулся. — Она, кстати, заметила, что ты на меня молодого немного похож, это сейчас я и шевелюры лишился, и бороду отрастил… если её сбрить, потом никто не узнает — если ты не в курсе. Очень полезное свойство бороды, многие её недооценивают. Ну а Орехов… я же помню, как ту девчушку из отряда звали, она-то как раз не шифровалась и в конспирацию не играла…

— А ты, выходит, играл? — перебил я его словоизлияния. — Так кто ты на самом деле — Алексей Иванов или Виктор Гинзбург?

— А есть разница? — огрызнулся он, на мгновение задумался и продолжил: — Хотя есть. Иванов — героически погибший брянский партизан, Гинзбург — ветеран, герой войны… тоже, кстати, на Брянщине попартизанил… и, главное, живой. Пусть оба в таком состоянии и останутся, незачем ворошить призраки прошлого. Как Ольга-то?

Это была слишком детская попытка сбить меня с мысли. По его задумке, я должен был расчувствоваться, начать рассказывать о том, как моя мать убивалась по герою-партизану после войны, как я сам хотел, чтобы у меня в детстве был отец. Возможно, настоящий Виктор Орехов поступил бы именно так, вот только его место занимал я, у которого переживания Ольги Николаевны Ореховой или её сына хоть и вызывали сочувствие, но не настолько, чтобы упускать нить беседы с убийцей.

— Нормально, — бросил я. — Но тебе всё равно придется определиться, кто ты такой — Иванов или Гинзбург, когда начнется разбирательство по убийству Мохова или Уцика, без этого не обойтись.

— А с чего ты взял, что я соглашусь на это разбирательство?

— У тебя выбора нет, — я посмотрел прямо ему в глаза. — Если ты скроешься, наши начнут копать и быстро раскопают, что твоя жена — та самая Тонька-пулеметчица из Локотской волости. Хотя, думаю, они в любом случае это раскопают. А если не смогут, то я помогу.

Он зло зыркнул на меня и нехотя сказал:

— Никакая Антонина не Тонька… ту я знал, сука была первостатейная. Свои же её пристрелили, когда убегали, лично труп видел.

— Ты в этом уверен? — я покачал головой.

Он кивнул.

— Уверен, такое забыть попросту невозможно.

— И кем же та Тонька была? — скептически спросил я. — Ведь все её знали как Антонину Макарову из Москвы. А тут — упс, прямо совпадение, твою жену тоже зовут Антонина Макарова, и она из Москвы. У твоей Антонины одно окружение и один плен, у той примерно такая же биография, разница только в месте службы. Как её только особисты не прикончили в сорок пятом…

— Видишь же — не прикончили, — он пожал плечами. — И там были хорошие люди, которые досконально разбирались… не знаю, остались они у вас, но буду надеяться, что остались.

— Ты не ответил на вопрос.

— На какой?

— Почему ты уверен, что твоя Антонина Макарова из Москвы — это не та Антонина Макарова из Москвы и как их можно различить.

Он надолго замолчал, глядя в окно. Я не мешал ему раздумывать, мне тоже было интересно, что же пропустили следователи в Брянске.

— Моему слову ты не поверишь? — наконец спросил он.

— Извини, но нет, — я улыбнулся. — Я тебя слишком плохо и мало знаю, чтобы доверять твоему слову без веских доказательств. Я даже не уверен, что вы с ней на пару за тем пулеметом не лежали. Вполне вероятное развитие событий, учитывая, что ты вроде как ушел на задание, с которого не вернулся, а потом поменял себе имя. Или ты изначально был Гинзбургом, а партизанил как Иванов? Тогда всё окончательно запутывается.

— Ты лезешь в дела, в которых ничего не понимаешь, сынок, — бросил он и снова замолчал.

— Возможно, папаша, — парировал я. — Но вам с ней всё равно придётся всё рассказывать, почему бы не начать прямо сейчас?

Насколько я помнил, с Тонькой-пулеметчицей всё было очень непросто. Про неё в Брянске узнали вскоре после освобождения Локоти — мол, жила-была такая баба, которую локотские использовали как палача. Сразу её не нашли, но ориентировки рассылали, а каждого нового пойманного «воина» РОНА расспрашивали в том числе и на эту тему. Со временем личность Тоньки обросла подробностями, как правдивыми, так и не очень, а вычислили её якобы благодаря брату, который в какой-то анкете упомянул девичью фамилию давно живущей в Лепеле сестры.

Это случится через несколько лет, и вышедшие на неё брянские следователи ещё с год водили вокруг Антонины Гинзбург хороводы. Собранных доказательств для суда хватило, у неё было более полутора сотен подтвержденных жертв, ещё сколько-то на неё повесить не смогли за давностью лет и из-за отсутствия свидетелей. Она и сама что-то рассказывала — про скитания в окружении, про своё житьё-бытьё фактической проституткой у полицаев из Локоти, про немца-ефрейтора, который увез её в тыл летом сорок третьего.

И всё бы хорошо, вот только в СССР женщин до Тоньки не расстреливали, но ради неё сменили обычную практику. Уже в восьмидесятые вроде бы расстреляли ещё двух — серийную отравительницу из Киева и проворовавшуюся заведующую трестом столовых из Геленджика. Но даже про два последних случая все исследователи говорили с сомнением — в их делах по каким-то причинам не сохранилось неких важных бумаг, доказывающих факт расстрела. В моём будущем про поимку Тоньки писали длинные статьи, снимали документальные и художественные фильмы, но в них из раза в раз повторялось одно и то же — то, что было ещё во время следствия напечатано в «Правде». Уголовное дело так и оставалось засекречено, и получить к нему доступ никто не мог. И, кажется, даже в перестройку никто не «слил» в прессу простой протокол приведения её смертного приговора в исполнение.

В общем, возможно, я залез в какие-то недоступные мне заоблачные высоты, но в данном случае я имел хоть какую-то уверенность в том, что был в своем праве.

— Нечего мне тебе рассказывать… разберутся те, кому надо.

— А если не осталось тех, кому надо? — спросил я.

— Тогда и вовсе незачем это ворошить… — пробормотал он.

— Военные преступления не имеют срока давности, — напомнил я. — Так что, расскажешь? Или дождемся официальных допросов?

Он молчал несколько минут.

— Ладно, шут с тобой… может, поможет, хотя мы приняли кое-какие меры, — медленно сказал Гинзбург. — В сорок пятом я сам удивился, когда встретил медсестру Антонину Макарову, начал присматриваться. Ещё больше я удивился, когда узнал, что в сорок втором она была в окружении как раз в тех местах, где действовал наш партизанский отряд. Но это точно была не она! Говорю же — ту я видел, не как тебя сейчас, издалека, но она несколько раз заходила в сарай, где нас содержали, стояла, смотрела… долго… час-полтора-два, не знаю, часов у нас не было, это они сразу снимали. И не могла она за два года так измениться!