Слово о граде Путивле

– Не убий! – напомнил поп библейскую заповедь. – Я ее от ведовства отучу да так, чтобы после себя порчи не оставила на земле, – пообещал Феофил. – Найдем умирающую старуху, заставим ведьму передать ей свои знания и отпустим на все четыре стороны: больше вреда она не принесет, потому что нечистью по два раза не становятся. А старуху пострижем в монашки, очистим молитвами и с божьим благословением отпустим ее душу прямо в рай.

– Оно, конечно, можно и так, – согласился Добрынич, хотя с удовольствием бы посмотрел, как баба будет корчиться на костре.

Остальные тоже не отважились спорить с попом Феофилом. Был он мал ростом и худ телом, но огромной внутренней силы, веры и ума. Взгляд его глубоко запавших глаз цвета неяркой весенней сини на снегу, прикрытых нависающими верхними веками, не выдерживал никто. В детстве Феофила подменили. Родители его не почитали своего банника, не оставляли ему воду и веник, чем сильно рассердили. Однажды мать Феофила пришла с ним в баню мыться и забыла произнести заклинание: «Крещеный на полок, некрещеный с полка». Банник и воспользовался ее оплошностью. С того дня у ребенка росли только голова и пузо, он перестал говорить и ходить. Такие дети живут два-три года, а потом превращаются в головешку или банный веник. Мать догадалась, в чем дело, и обратилась за помощью к Провне, пообещав в награду козу. Старая ведьма объяснила ей, что надо сделать. Следуя ее совету, мать Феофила вырезала ореховый прут, забила им до смерти лягушку, а потом отнесла подменыша в баню и принялась лупить его этим прутом. Подменыш, до этого в течение многих дней не издававший ни звука, вдруг заголосил так громко и так жалобно, что никакое женское сердце не выдержало бы. Но материнское, подготовленное поучением ведьмы Провны, не дало слабины. Мать била долго, пока, устав, не вытерла пот со лба и на миг прикрыла глаза. В этот миг банник, раздраженный плачем подменыша, обменял его на человеческого ребенка. Феофил долго болел, рос медленно, сильно отставая от ровесников, и отличался странностями. Идет по какому-нибудь делу – и вдруг остановится, словно окаменеет, не видя и не слыша происходящего рядом. Долго так стоит, иногда по полдня. Затем очнется, обязательно скажет что-нибудь невпопад и пойдет дальше. Зато с малолетства поражал всех большим умом и силой воли. Бывало, зрелые мужи спрашивали совета у мальчишки, и всегда Феофил говорил дело, а если упрется, никакое наказание или награда не заставят его отступиться. И еще он дня не мог прожить без козьего молока и обзывал извергами тех, кто резал и ел коз. Люди знали, чем он обязан козе, поэтому не обижались. Знатоки нечисти утверждали, что «возвращенного» ждет большое будущее, если пойдет в священнослужители. К мнению этих людей прислушался тогдашний поп соборной церкви Протасий, взял мальчика в ученики. Феофил поразил его способностями. Протасий сообщил о смышленом отроке черниговскому епископу Порфирию. Благодаря содействию епископа, в семнадцать лет Феофил стал попом соборной церкви. А мог бы и выше подняться: Игорь Святославич и Владимир Игоревич хотели сделать его своим священником. Феофил отказался. Он считал, что в соборной церкви больше пользы принесет людям и вере христианской.

Поп Феофил пошел покупать козу, потому что старая его вот-вот должна была сдохнуть. Народ тоже разошелся по своим делам. Пришел ярмарочный староста, чтобы забрать и сохранить добро нечистой бабы, пока ее не «перекуют» в обычную, но корову ее так и не нашел. Вроде бы только что буренка была здесь, а куда делась – никто не мог объяснить. Ярмарочный староста решил, что пусть баба сама ищет ее, не его это дело, и повел на княжий двор лошадь с телегой.

Воислав Добрынич пошел искать другую корову. Вместе с ним отправился и Сысой Вдовый. После долгих перебираний, остановились на черно-белой корове, продаваемой кукушкинским тиуном Яковом Прокшиничем. Хоть она и давала всего полтора ведра молока в день, зато цена терпимая, и дружинник сумел-таки незаметно стащить соломинку из-под ее копыта. Когда ударили по рукам, и продавец передал новому хозяину коровы ее подойник, чтобы не перестала доиться на новом месте, Сысой Вдовый спросил тиуна:

– Слушай, ты не помнишь, как зовут того мужика, с которым я рядом сидел на твоей свадьбе?

– Слева или справа от тебя? – спросил Прокшинич. Память у него была необыкновенная, все об этом знали, за это его и поставили тиуном.

– А черт его знает! Позавчера встретил его на реке, в темноте не опознал. Он позвал меня в гости, а как зовут, я никак не вспомню, – признался рыбак.

– Не могли они тебя позвать в гости, – сказал тиун. – Ни тот, что слева сидел: его семь лет назад под Рождество медведь-шатун в лесу задрал; ни тот, что справа: он утонул зимой в реке, в полынью провалился, только шапку и выловили.

– И тот мужик на реке без шапки был, – припомнил Сысой. – С кем тогда я разговаривал? Не с утопленником же?!

– Это тебе виднее, – ответил Яков Прокшинич и подозрительно посмотрел на рыбака.

В это время в центре ярмарки появился конный княжий бирюч, загудел в трубу, сзывая народ. Сысой Вдовый и Воислав Добрынич пошли послушать.

Бирюч объявил:

– Прошлый год князь Святослав Всеволодович Киевский побил половцев, взял большой полон, богатую добычу и освободил из плена многих христиан. Поэтому Игорь Святославич Новгород-Северский, послал сказать брату двоюродному Ярославу Всеволодовичу Черниговскому, родному брату Всеволоду Святославичу Трубчевскому и Курскому, племяннику Святославу Олеговичу Рыльскому и сыну Владимиру Игоревичу Путивльскому: «Разве мы не князья? Добудем и мы себе такой же чести!» Ярослав Всеволодович ответил: так тому и быть. Остальные князья ответили: на чем старший город положил, на том и пригороды стали.

Чернигов и Новгород-Северский были старшими городами, а Трубчевск, Курск, Рыльск и Путивль считались их пригородами.

– Князья порешили выступить после Пасхи, на Фоминой неделе. Ежели есть охотники постоять за землю Русскую и веру христианскую, пусть объявятся тысяцкому. Князь Владимир поможет оружием и броней.

– А я думаю, почему у меня рука правая так сильно зудит?! – сказал Воислав Добрынич своему другу Сысою Вдовому. – Если почешу, и сразу перестанет, значит, подерусь с кем-нибудь. А тут уже который день зудит. Я и подрался, и жену поколотил – не проходит. Теперь понятно.

– Везет тебе, в поход пойдешь, – позавидовал рыбак. – И я бы пошел, да не возьмут.

Не то, чтобы статью Сысой не вышел, просто все знали, что смелости и злости в нем маловато, с детства недрачливый был. Потому он и дружил с Воиславом, что тот мог за двоих постоять. А Добрынича притягивала во Вдовом доброта и безотказность, которых у дружинника было маловато.

– Слушай, а почему бы тебе ездовым не пойти? – предложил Воислав. – Дело не тяжелое и не опасное, сиди себе в телеге да лошадь погоняй. Денег заработаешь, и, глядишь, что-нибудь из добычи перепадет. Все равно тебя дома никто не ждет.

– Рыбы надо на всю зиму заготовить, – сказал Вдовый, который представил, что придется шляться по степи, а, может, еще и биться с половцами, и поостыл к походу.

– Успеешь. Мы должны к уборочной вернуться, – произнес Добрынич и решил за приятеля: – Пойдешь ездовым. Я замолвлю за тебя словечко тысяцкому.

– Нет, не надо просить за меня… – начал было Сысой, окончательно перехотевший идти в поход.

– Да чего там, мне не трудно, попрошу! – перебил дружинник, приняв его отговорку за стеснительность. – Пойдем по такому случаю в харчевню, меда ставленого выпьем. Я угощаю.

Он всегда обещал угостить, но каждый раз странным образом получалось, что платил за все Сысой. Они пошли к Якиму Кучковичу, у которого было лучший мед на посаде, по пути оставив корову во дворе Добрынича. В харчевне уже много народа собралось. Кто праздновал удачную покупку, кто продажу. И Ванька Сорока что-то праздновал, угощал, как обычно, своих друзей-приятелей, которых у него было без счета. Потягивая мед, о того крепкий, что с ног сшибал, все обсуждали предстоящий поход. Кое-кто, несмотря на пост, закусывал вареными яловичными потрохами: сердцем, печенью, желудком, выменем, губами и ушами, которые Кучкович продавал с большой скидкой. Чем больше выпивали меда, тем больше становилось охотников пойти на половцев. Вскоре и Сысой Вдовый решил, что он не трусливее остальных, что сумеет постоять за землю Русскую и веру христианскую. Он вышел во двор по нужде и увидел через открытую дверь сарая подвешенную на крюках, вбитых в подволок, свежую коровью шкуру такой же масти, какой была буренка бабы. Хотел рассказать об увиденном другу Воиславу, но передумал, потому что драка начнется, а Сысой этого не любил. Он даже прикрыл дверь в сарай, чтобы Воислав случайно не заметил шкуру.

6

Ванька Сорока родился двадцать два года назад в семье богатого псковского купца. Родился он девочкой и получил при крещении имя Варвара. У Варвары было три старших брата, которых девочка очень любила, а они в ней души не чаяли. Мать ее, выросшая в бедной семье и успевшая помыкать горя, воспитывала дочку в строгости, с детства приучала к работе по дому. До двенадцати лет всё в жизни Варвары было хорошо. Она уже начала заглядываться на парней, а поскольку была мила лицом, и приданное за ней предполагалось хорошее, от женихов отбоя не было. Отец не спешил расставаться с любимой дочкой, ждал, когда созреет для замужества. И дождался на ее голову. Он с сыновьями отправился в Кафу за жемчугом и другими заморскими товарами и сгинул: ни слуху, ни духу, ни вестей, ни костей. Жена, не дождавшись их, малость помутилась разумом и оставила дочку без присмотра. Девчонка получила от отца любовь к странствиям и, избавившись от надзора, стала в одиночку гулять по окрестностям Пскова. Однажды она попала в грозу, переждала ее в лесу, а потом вышла к пруду, из которого пила радуга, случайно прошла под ней – и превратилась в мальчика. Несколько дней она стеснялась признаться, а потом открылась матери. У бедной женщины разум помутился еще больше. Она по дешевке продала все имущество и увезла дочь, ставшую вдруг сыном, туда, где никто не знал, что Ваня раньше был Варварой – в свой родной город Путивль, якобы для того, чтобы быть поближе к степи, где легче разузнать о муже и сыновьях: вдруг в плену маются, и можно их выкупить? Здесь она успела купить хороший двор с избой, клетью, сенником, сараем и амбаром, который использовала для хранения товара, а на оставшиеся деньги, вспомнив дела мужа, – разного товара и дать его двум купцам на продажу. Обеспечив сына жильем и доходом, она упала в колодец и утонула. Сама ли себя убила или случайно свалилась – осталось неведомо, никто не видел. Поскольку все знали, что она слаба на голову, не решились обвинить покойницу в грехе. Похоронили ее на кладбище, а не за оградой его, как самоубийцу, но на всякий случай обильно посыпали могилу маком. Если она заложный покойник и ночью встанет из могилы упырем, то должна будет сперва пересчитать маковые зернышки, а их насыпали столько, что хватит до первых петухов. После смерти матери Ванька Сорока сам следил за домом, убирал, готовил, корову доил, хотя мог бы нанять бабку, деньжата у него водились. Ему нравилось заниматься женской работой. Нанимал он людей, когда надо было сделать мужскую, потому что ничему такому не был научен. И еще один недостаток имелся у Ваньки: девки не любили его. Вроде бы приятный парень, не бедняк и добрый, а не лежало у девок сердце к нему, не чуяли в нем мужика. К тому же, у него не росли усы и борода, такие парни обычно становились монахами. Никто ведь не знал, что нет растительности на Ванькином лице потому, что в период созревания он еще был девушкой. Да и ему с женщинами скучно было, потому что знал все их мысли, желания, секреты и хитрости.

С этой своей бедой Ванька Сорока и пошел к тюрьме в воскресенье вечером. Солнце уже зашло, но еще было светло. Народ отстоял вечерню и разошелся по домам, на соборной площади никого не было. Тюремный стражник, как обычно, сидел в съезжей избе.

Ванька наклонился к тюремному окошку и позвал:

– Эй, ведьма!

– Чего тебе? – отозвалась баба мужским голосом.

– Какая же ты ведьма, если не знаешь, чего?! – поддел ее вор.

– Меня крестным знамением обложили, ничего сквозь него не вижу, – сообщила баба. – Ты кто будешь?