Слой 3

– Э, батенька, не скромничайте! – Луньков склонил голову к плечу и посмотрел на Виктора Александровича снизу вверх, с почтительной улыбкой, но у Слесаренко было ощущение, что к нему заглядывают под одежду. – Я вас еще в Тюмени заприметил. И все удивлялся: такой человек – и на вторых ролях. Пора, батенька, пора, рад за вас самым искренним образом. Нам нужны такие люди в регионах...

«Какие – такие?» – подумал Слесаренко, изнывая в затянувшейся прелюдии, но не зная, как оборвать ее необидным манером.

– К сожалению, сейчас у нас заседание депутатской группы, – уже третьим, деловым и отстраненным тоном проговорил Луньков, – придется вам полчаса поскучать. Впрочем, советую заглянуть в наш малый зал: бывает интересно. Олег Иванович вас проводит, а в двенадцать тридцать встретимся в приемной.

– Алексей Бонифатьевич! – сигнально пропела кудрявая девица в костюме под Маргарет Тэтчер, проплывая мимо с бумагами в руках.

– Иду, Машенька! – ответил Луньков и, откланявшись, догнал в три быстрых шага перманентную девицу и ухватил ее под руку. – Машенька, ну почему опять мой ящик пуст? Вам что, копий не хватает?.. Это дискриминация, я подам официальную жалобу... – Девица вздрогнула кудряшками и посмотрела на Лунькова с обожанием.

– Идемте, Виктор Александрович! – Евсеев указал рукой на лестницу. – А то останемся без мест.

Они спустились по лестнице вниз на один пролет. Между похожими дверями – одна из них была туалетной, Слесаренко понял это по табличке – на стене висел стенд с бумажками, обозначавшими время, темы и субъекты следующих встреч.

– Можем не торопиться, – сказал Евсеев, обшарив глазами афишки. Старовойтова толпу не собирает.

– А что так? – по инерции поинтересовался Виктор Александрович.

Вчерашний день, – дернул щекою Евсеев. – Вот если Жирик или Зюга, или «Бля»...

– Что значит «бля»? – осторожно спросил Слесаренко.

– Так местные умники переставили фамилии «яблочников»: Болдырев, Лукин, Явлинский...

Виктор Александрович крякнул и покачал головой.

В светлом зале, устроенном амфитеатром, на манер аудитории, было почти пусто: несколько телекамер на треногах, десятка два скучающих фигур в первых рядах откидных кресел, какой-то серьезный до хмурости мальчик за главным столом под вывеской «Пресс-центр»... Они прошли и уселись в четвертом ярусе, у прохода, возле одинокого микрофона на тонкой черной стойке.

– Когда снимали Черномырдина, – негромко проговорил Евсеев, придвинувшись к плечу Виктора Александровича, – здесь даже все проходы были забиты прессой. Дышать было нечем. А так обычно... нашей прессе только скандалы подавай.

– Но это же неправильно, – убежденно сказал Слесаренко. – Разве главное в думской работе – это скандал?

– Будничная работа никому не интересна: ни журналистам, ни народу.

– К сожалению, это так, – вздохнул Виктор Александрович. Он и сам удивлялся и гневался, читая местные газеты, насколько далеки они были от истинных проблем городской жизни, от понимания законов управленческой механики, великой важности рутинной аппаратной работы, – такой пустопорожней и даже бессмысленной в глазах простого обывателя и недалекого газетчика.

– Идет, – сказал Евсеев.

Виктор Александрович давно и прочно не любил «демократку» Старовойтову: за менторский тон и всегдашнюю самоуверенность, раздражающе спокойную, до сухого холода, ненависть к коммунистам и коммунизму, но больше всего – за отсутствие привычного женского обаяния, некой слабости, столь греющей мужские души. Вот и сейчас, наблюдая уверенный ход плотной короткой фигуры, знакомую изогнутость надменного рта, он уже заранее был не согласен со всем, что сейчас произнесет эта жесткая властная женщина.

– Добрый день! – сказал серьезный мальчик, когда Старовойтова присела рядом с ним. – Представляю вам...

Слесаренко не слишком внимательно слушал речь депутатки, повествующей о решениях состоявшегося накануне съезда возглавляемой ею демпартии, и больше разглядывал ее с довольно-таки близкого расстояния и тихонько вертел головой, наблюдая реакцию немногочисленных слушателей. Пресса терпеливо скучала, непонятного толка и свойства мужчины в плохой одежде угрюмо подремывали, и только на лицах сидевших маленькой крепкой кучкой типично московских чопорных полустарушек светилась соратническая решимость.

– Вопросы, пожалуйста, – сказал серьезный мальчик.

Один из угрюмых и плохо одетых мужчин поднялся из кресла и бочком двинулся к микрофону в проходе.

– Антонов, директор народного телевидения, – представился он хриплым голосом, и Старовойтова вопросительно подняла брови. – Какова ваша социальная опора? Какова социальная опора вашей партии?

– Спасибо, хороший вопрос, – сказала Старовойтова и стала отвечать.

Директор неизвестного народу телевидения все так же угрюмо достоял у микрофона до конца ответа, кивнул и побрел на место.

– Следующий вопрос, пожалуйста! – сказал серьезный мальчик.

Виктор Александрович слегка поменял положение тела, кресло скрипнуло под ним в похоронной тишине, и Старовойтова подняла голову и посмотрела на него без выражения.

– Пожалуйста, вопрос! – напряженным голосом провозгласил серьезный мальчик и завертел головой. Слесаренко снова шевельнулся в кресле и увидел, что теперь уже на него смотрят со всех сторон, и его окатило мурашками неловкости и непроизвольного сочувствия к этой женщине, и он поднял руку и сказал:

– Можно мне?

– Пожалуйста, – сказал серьезный мальчик.

Виктор Александрович встал и подошел к микрофону. Стойка оказалась низковатой, и ему пришлось отогнуть микрофон вверх, теперь уже заскрипело крепление, и Слесаренко с испугу сказал:

– Извините.

– Ничего страшного, – улыбнулась Старовойтова и посмотрела на него внимательней. – Простите, вы журналист?

– Нет, – ответил Виктор Александрович. – Я...

– Неважно, – качнула рукой Старовойтова. – Слушаю вас.

Слесаренко вздохнул и услышал прилетевшее от стен эхо собственного вздоха.

– Вы только что, Галина Васильевна, отвечая на вопрос, назвали своей «социальной базой» интеллигенцию: врачей, учителей, инженеров... Но позвольте! Именно этих людей так называемая демократия ввергла в повальную нищету, и слово «демократия» давно уже стало для них ругательным. Вот в моем городе, я вам точно говорю, никто из них не станет голосовать за партию, в названии которой есть это самое слово. Вы на своем съезде не думали о том, чтобы, грубо говоря, сменить «вывеску»? Убрать это замаранное слово, заменить его другим? Ведь никаких же шансов, поверьте мне...