Слой 3
Шрифт:
– Кстати, я с Райковым полностью согласен, – сказал Слесаренко. – Но мы сегодня обсуждаем не вопрос о пересмотре итогов приватизации нефтегазового комплекса, не так ли?
– Их и без нас пересматривают, – усмехнулся Гдлян.
– Вон сколько народу уже постреляли. Вашего предшественника... тоже, да? Я не ошибся?
– Вы не ошиблись, но я не хотел бы это... происшествие увязывать с обсуждаемой проблемой.
– Поддерживаю, – произнес Морозов.
– Таким образом, если действовать в рамках существующего положения вещей и сложившегося правового поля...
– Ваши предложения? – не слишком вежливо оборвал его Луньков. – Десять? Двадцать? Поровну? Хватит теоретизировать, давайте говорить конкретно. Вот ваше мнение как мэра города? Гордо и независимо идем ко дну или ищем разумный компромисс?
За
– Вы знаете, как этот самый «раздел продукции» именуется на английском?.. «Продакшен ширинг». Так вот, в народе его следующим образом перелопатили: «продакшен» Родины, и как можно «ширинг»! Здорово, а! В самую точку!
Морозову удал ось-таки погасить волну смеха и возгласов, все смолкли и уставились на Виктора Александровича. Он помолчал немного и сказал:
– Сорок–шестьдесят. Шестьдесят нашим и сорок не нашим.
– Поддерживаю, – быстро сказал Вайнберг. – Это разумно.
– Есть еще мнения? – спросил Морозов.
Когда потом курили на лестнице, возле лифтов, в компании Вайнберга и Лунькова, подошедший Райков сказал сквозь дым зажатой в зубах сигареты:
– Ну, братцы, здорово сработали! Оттяпали у западников десять процентов, а они за это вам еще ноги целовать будут...
И только тут до Виктора Александровича дошло, какую хитрую пьесу в мировом масштабе разыграли нефтяники в тихом сговоре с депутатами: сначала напугать заморских бизнесменов, уже вложивших деньги в добычу российской нефти, грабительской поправкой «десять–девяносто», довести их до полуинфаркта, а потом милостиво согласиться на «сорок» под давлением местных властей.
– А ты, Виктор Саныч, – продолжил дымящий Райков, – теперь в Германию поедешь как герой. Станешь немцем номер два после Михал Сергеича.
– Что за Германия? – не понял Слесаренко.
– Завтра государственная делегация летит в Дюссельдорф на встречу с немецкими промышленниками, министрами и депутатами бундестага, – пояснил Луньков.
Вы включены, Виктор Александрович. Будете представлять на встрече, так сказать, российскую глубинку.
– И кто же так решил? – недобро выговорил Слесаренко.
– Да вы не ёжьтесь, уважаемый! – В голосе Лунькова прозвучала примирительная укоризна. – Высокие люди решили, я вас поздравляю.
– Я тоже лечу, сказал Вайнберг.
– Еще бы! – хмыкнул Виктор Александрович. – Но, позвольте, а паспорт, а виза? У меня с собой даже российского паспорта нет...
– Все в порядке, Виктор Александрович, – выдвинулся из-за спин Евсеев. – Все уже оформлено надлежащим образом.
– Нет, а паспорт заграничный! Я даже не помню, где он у меня лежит. По-моему, дома, в Тюмени, остался... Вы что, выкрали его?
– Почему выкрали? – испугался Евсеев. – Новый сделали, и не один. Так... положено. Ведь мало ли что? В представительстве всегда... И при Воронцове так...
– Эго будет полезно, – заполнил неловкую паузу Вайнберг. – Лично встретитесь с руководством «Рейнишебанка», уточните детали кредитно-бартерного договора.
– Одна просьба, – сказал Слесаренко, роняя окурок в белую урну для мусора. – Впредь никаких сюрпризов, пожалуйста. Иначе нам с вами будет очень трудно работать. Особенно с вами, – он глянул на поникшего Евсеева.
Да нормально, нормально мы с вами будем работать! – воскликнул Луньков. – Право слово, Виктор Саныч, вы как маленький! Знаете, на каком уровне вашу кандидатуру согласовывали? На уровне министерства иностранных дел и управления делами президента! Сам Юмашев бумагу визировал! Кто-то из первых вице-премьеров летит! Понимаете, на какой уровень вас выводят? Да любой губернатор душу бы продал, чтобы в такой компании к немцам прокатиться! Вы там вечерком рюмочку с кем надо выпьете, и любой трансферт получите, напрямую получите, безо всяких там Филипенок...
– Так уж и любой? – буркнул Слесаренко.
– Тут уж от вас, батенька, зависит... С какого боку к кому подойдете...
– Здесь у нас... все? – окончательно сдаваясь, спросил Лунькова Виктор Александрович.
– Сейчас перекусим в столовке, детали обжуем, без десяти два вас представят Селезневу – протокольный визит, пять минут, обмен любезностями
и сувенирами...– Сувениры готовы, – рапортнул Евсеев.
Никаких просьб, никаких проблем, горячая уверенность в исторической роли Госдумы как спасителя Отечества. В два пятнадцать встреча с Бабуриным – надо, полезен, хотя и в опале; потом сразу к Николаеву.
– Это какому?
– Как какому? Генералу Николаеву, бывшему пограничнику, ну вы же знаете его, теперь он депутат.
– Знаю, конечно, но зачем?
– Эх, батенька, – вздохнул Луньков. – Спите вы там, как медведи в берлоге. Николаев сегодня – первый лужковский представитель в Думе, он под «кепку» команду сколачивает; о-оч-чень перспективно, я вам доложу!
– Да уж, – с унылым оптимизмом согласился Слесаренко.
Обедали в большой столовой на первом этаже госдумовского здания. Столовых было две: одна самообслуживания, другая – с официантами; они пошли к официантам. В буфете, предварявшем обеденный зал, Слесаренко увидел сгуртовавшихся за высоким столиком знакомых летчиков в компании с бритоголовым депутатом; победители чокались кофейными чашками, тесно сблизив побагровевшие лица. В обеденном зале, пока искали место, рассаживались и делали заказ, Виктор Александрович с греховным интересом разглядывал вокруг знакомых персонажей. Это было даже не закулисье – нет, напротив, ему казалось, что это сами актеры спустились со сцены в зал к нему, к зрителю, и продолжают рядом с ним свое заученное действо. Привыкший к определенной ясности во всем, или, по меньшей мере, всегда к ней стремившийся, он и сейчас старался разобраться в своем отношении к окружавшим его этим известным людям. И, выскребая донышко души, жуя капустную котлету – Луньков посоветовал, пристрастившийся здесь к аристократическому вегетарианству, – отбрасывая в сторону привычное всякому русскому человеку отношение к властям как зыбкой грани обожания и ненависти, кумирства и палачества, сметая туда же злорадное видение осклизлой макаронины, сорвавшейся с вилки государственного мужа за соседним столом, забыв на миг дословный перевод «парламента» как «говорильни», он там, на самом донышке, нашел одно-единственное правильное слово, и слово это было – зависть.
Почему они, а не я? Чем они лучше, умнее и грамотнее? Да ничем, так ответил бы Виктор Александрович, если б кто-нибудь спросил его об этом в сей момент, но никто его об этом не спросил, и он доел свою противную котлету и заскучал в компотном ожидании.
Из Думы он уехал в поднятого; визиты к Бабурину и Николаеву поменялись местами и временем, генерал-депутат торопился куда-то, вышло коротко и театрально, как у Селезнева, только без сувениров, а вот у Бабурина потом засиделись, пили кофе с печеньем, говорили о Сибири и Москве, опасности зреющего сибирского сепаратизма, подогреваемого фельдфебельскими окриками слабых и непоследовательных федеральных властей, об отсутствии в обществе ясно выраженной национальной государственной идеи, откуда весь этот разброд и шатания от севших поголовно на иглу студентов до черных баркашовских мальчиков и красных мстителей из ревсомола. Слесаренко не мог не поддаться обаянию бабуринской убежденности, но все зачеркивалось внешностью красивого приказчика, этакого героя-любовника провинциальной сцены, сам тип которого был физически неприятен Виктору Александровичу, а потому он тяготился разговором, как тяготился ранее луньковскою котлетой, и при первой же паузе вспомнил вполголоса о бесценности депутатского времени.
В доме на Кузнецком он не без самоедства вдруг поймал себя на том, что мысленно именует уже эту огромную квартиру резиденцией; быстро же освоился, однако! Виктор Александрович попросил Евсеева набрать номер тюменской квартиры и минут пятнадцать говорил с сыном, а больше с внуком о разных разностях, и даже не говорил, а слушал, потому что внук лепетал без перерыва, спеша излить на далекого деда водопад детсадовских великих новостей, а если дед неосторожно прерывал его никчемными вопросами о здоровье или о еде, и слушается ли он папу с мамой, внук издавал в трубке мучительный вопль и кричал: «Дед, помойчи, ты пос’ушай!..», – и продолжал в восторженном захлебе повествовать о том, как после сна, перед полдником, нехороший мальчик по имени Дима украл у него и спрятал «гойшок», и тогда он взял другой «гойшок» и подрался с девочкой, и его наругали.