Слой 3

Врачи, учителя, милиция, работники дошкольных учреждений, все городские коммунальщики получали зарплату из средств городского бюджета. Городской же бюджет в свою очередь ничего не получал ни от округа, ни от области, ни тем более от Москвы. Город жил за счет налогов, собираемых с горожан и городских предприятий, а также на «роялти» – плату за недра. Но и этими налогами приходилось делиться: если раньше, еще три-четыре года назад, в городской казне оседало до шестидесяти процентов денег от налогов, то нынче по новому закону не набиралось и двадцати. Остальное забирали округ и Москва. И в этом, Кротов знал и понимал, была своя логика и правда: требовалась общая «копилка», чтобы поднимать большие программы и проекты окружного масштаба, строить общие дороги у мосты, газифицировать города и поселки, восстанавливать порушенную природу и спасать от вымирания малые северные народы. Но и город должен был как-то жить и выживать. Слесаренко дважды летал в Ханты-Мансийск, просил и ругался в комитете по финансам администрации округа, ныне гордо именуемом департаментом, шумел в бюджетном комитете окружной Думы, но бюджет на текущий год был сверстан давно и не подлежал пересмотру. Близилась осень, надо было готовиться не только к выборам, но и к боям за новый бюджет, и Кротов дал команду всем подразделениям городской мэрии: считать, считать и еще раз считать. И непременно найти, где могли бы «поджаться» и «подсократиться».

Эту справку, что лежала в папочке «Резерв», ему принес Федоров, зам по социалке. Недели две назад Кротов показал бумагу Лузги ну, тот завопил: «В печать? Нив коем случае! Только после выборов, иначе мы всех распугаем...».

Из справки следовало, что за последние три года городское население сократилось на одиннадцать процентов. И в это же время количество медицинских работников увеличилось на четверть, а воспитателей и педагогов – почти на треть. Вдвое выросли штаты городских коммунальных служб и органов правопорядка. После реорганизации и сокращений, проведенных мэром Воронцовым, количество муниципальных служащих мистическим образом выросло в полтора раза. И все они кормились от бюджета.

Умом житейским Кротов понимал, почему все так произошло. Выросли северные дети, зачатые и рожденные двадцать-тридцать лет назад под барабаны и марши второго покорения Сибири, и не было им места на «Большой земле» – там выросли свои. Помбуры и сварщики, жестоко зарабатывая себе длинный рубль и скорый ревматизм на лютых северных ветрах, с той же свирепой решимостью гнали детей в институты, ибо ребенок с дипломом получит все без ревматизма. Под давлением бушующих мамаш в городе открыли филиалы двух тюменских вузов, каждый год выдававших «на-гора» сотни инженеров науки, финансов и душ. А потом и мамаши вдруг стали лишаться своих насиженных стульев и обжитых столов в бесчисленных ранее УРСах, ОРСах и всяческих УПТК, пущенных под нож безжалостной к народу экономики. И кому они были нужды, эти грузные тетки, с их всеобщим и средним, в лучшем случае специальным, с их «полярками», комсомольскими мятыми грамотами и мечтой о доме в Краснодаре, где тепло и груши во дворе...

В этом городе все знали всех. И школьные директора придумывали разные факультативы и спецклассы, а главврачи больниц и поликлиник – новые палаты и спецкабинеты; милиция плодила участковых и открывала опорные пункты; коммунальщики укрупнялись и разукрупнялись, обрастая технологами, главными, младшими и просто специалистами по гайкам с правою и левою резьбой. В детских садах на десять детей уже было по три воспитателя. Под крышей каждого из комитетов городской администрации повырастали унитарные, арендные и прочие смурные предприятия, главной целью и смыслом которых было подобрать и подкормить упавших с рыночной летящей под гору телеги своих знакомых хороших людей.

Честно говоря, Кротов ничего не имел против этого. В конце концов задача города и власти – дать людям жить, другой задачи нет; пусть плодятся, хитрят и выдумывают, лишь бы денег хватало на всех; пусть даже получают ни за что, за воду в ступе, лишь бы не крали напрямую и сидели тихо, без эксцессов, не лезли в петлю и не били окна в мэрии. И можно плюнуть и закрыть глаза на то, что у трех нянек на палату стакан воды не выпросишь, в школах тупость, наркотики и дедовщина, как в армии, все главные специалисты не могут кран на кухне заменить, хулиганье в погонах пострашнее беспогонных будет, а бюрократии, хамства и чванства в демократически красивых «унитарках» отнюдь не меньше, чем в гнилом «совке» – все так, бог с ними, пусть живут, как могут, если по-другому не умеют, сами же себе хамят и гадят: сестра – менту, сын ментовский – училке, училкин муж-главврач гнобит сестру, и далее по кругу; круговорот людей в природе. Но вот беда – деньги кончились, город стал проедать сам себя. И здесь одно из двух: или распродавать остатки госсобственности, брать кредиты и лезть в миллиардные долги, как это делала и делает столица, или начать резать по-живому, но после выборов, как правильно советовал Лузгин.

– Здравствуйте, Сергей Витальевич, – произнес от дверей парень лет тридцати, худой и скуластый, весь в черном. «Траур носи г или мода бандитская?» – подумал Кротов, кивнул и указал рукой на кресло у стола. – Спасибо, – сказал сын подстреленного мэра и неспешно приблизился.

– Чем могу быть полезен? – спросил Кротов. Он хорошо знал, что эта американская манера начинать разговор обычно разоружала просителя. Отечественный ритуал предполагал разведку настроения начальника, обмен незначащими пасами, и лишь потом с начальственной подачи – ну, мол, зачем пришел? – просителю дозволялось раскрыться. За свою бизнесменскую жизнь Кротов сиживал во многих кабинетах и на собственном опыте убеждался не раз, что в иной ситуации после разведки благоразумнее свернуть беседу на серьезный внешне пустячок и вовремя убраться, выждать паузу и заявиться снова, чем лезть вперед и нарываться на отказ. «Сейчас проверим пацана», – подумал Кротов, изобразив лицом казенное внимание.

– Я хотел бы с вами поговорить, – сказал младший Воронцов, глядя Кротову на подбородок.

– О чем?

– Об отце, – сказал парень и замолчал.

И тут Кротов почувствовал, что его обыграли. Парень сидел и молчал, и рамки простого людского приличия требовали от Кротова произнесения сочувствующих фраз, после которых та первая: чем могу быть полезен? – превращалась из декоративно-словесной виньетки в задекларированное обязательство.

– Мне очень жаль, – произнес Кротов. – Как мама?

Парень дернул головой и не сказал ни слова.

– Вы, конечно, в курсе, что двое уже арестованы?

– Это не они, – брезгливо бросил парень.

– А как вы сами думаете: кому это было... на руку?

– Убивать отца?

Кротов вздрогнул и сказал:

– Ну, в этом смысле...

– Скоро узнаем.

– Искренне надеюсь.

– Да вы не поняли, – сказал парень и посмотрел на дверь, подставляя Кротову затылок с бледной ранней лысиной. – Я имел в виду не милицию. О. и сто лет копаться будут и все равно ничего не узнают.

– Тогда объясните, что вы имели в виду.

– Выборы, – сказал парень. – Выборы все покажут.

– Ах, вот вы о чем, – промолвил Кротов, откидываясь в кресле. Спинка скрипнула противно, рука сама собой полезла вбок за сигаретой, но Кротов решил не закуривать: уж слишком читалось бы это движение. – Так чем же я могу быть вам полезен, Юрий Николаевич?

– Ничем, – ответил парень.

«Ну и наглец», – подумал Кротов.

– Если так, то... не смею задерживать. Приятно было познакомиться лично. И будьте любезны, скажите секретарше, Нине Константиновне, чтобы она зашла ко мне немедленно.

– Подождите, – сказал молодой Воронцов, – я... я извиняюсь. Лично к вам у меня... ничего.

– Следует говорить «извините», то есть просить меня вас извинить. Фраза же «я извиняюсь» означает всего лишь, будто вы сами себя извиняете, что, согласитесь, отнюдь не одно и то же.

– Не надо мне лекций читать. Я и сам знаю, что... оговорился. Извините, Сергей Витальевич.

– Принимаю ваши извинения, Юрий Николаевич. Со своей стороны...

Он оборвал себя на полуфразе, потому что в глазах повернувшегося к нему лицом Воронцова стояли слезы.

– Что с вами, Юрий Николаевич? – спросил он не слишком уверенным голосом.

– Вот вы не знаете...

– Что я не знаю, милейший?

– Как мне противно унижаться перед вами.

– Так не унижайся, щенок! – выкрикнул Кротов. Плюнь мне на стол и вали отсюда! А если пришел говорить как мужчина, то держи себя в руках.

– Извините, – Воронцов шмыгнул носом. – И не смейте орать на меня.

– Ну вот, другое дело. – Кротов закурил сам и протянул пачку через стол; Воронцов помотал головой. – А теперь говори, в чем проблема.