Слуга Божий

Он рассмеялся, и его обвислые щёки заколыхались.

— Что-то вроде, — ответил он.

— Ты должен нас простить, Мордимер, что мы использовали тебя как наживку. Но помнишь, конечно, что Писание гласит:«Кто облегчает розги, ненавидит сына своего, а кто его любит, по уставу его учит».Господь испытывал твоё усердие и твою веру, и ты успешно прошёл испытание.

Странно, ещё бы мне не помнить эту цитату из Писания, если сам двумя днями ранее приводил её, разговаривая с Эней. Впрочем, глубокое знание слов Господа и Апостолов было частью моего образования. Я, вообще-то, не настолько самоуверен, чтобы утверждать, будто знаю столько же, что учёные доктора, но всё-таки обладаю определёнными, скромными теологическими знаниями.

Он покачал задумчиво головой.

— И не все на это способны. В конце концов, Писание ясно гласит, что«Враг ваш, дьявол, как лев рыкающий кружит, ища, кого бы пожрать»[127].

— Не очень им помог. — Я посмотрел на лежащие на земле тела и людей в чёрном, суетящихся между ними.

— Ну да, не очень, Мордимер, а знаешь почему?

— Ибо именно так Бог захотел, — ответил я.

— Простейшее объяснение. Но это не вся правда, Мордимер. Бог так захотел, поскольку видел праведность наших сердец и добродетель наших поступков. Бог так захотел, потому что мы излучаем свет, отражённый от Его могущества. Не помог бы нам, не будь мы мечом в Его руке и солдатами Его армии. Бог всесилен, но благоволит только тем, кто истово верит в его всесильность.

Одетые в чёрное стражники вязали последних еретиков и переносили их на борт корабля, который минуту назад появился из темноты и стоял сейчас у берега.

— Не могу во всё это поверить, — я покрутил головой.

Я наблюдал за своим спасителем и ясно видел его в свете луны и в свете тлеющих вокруг костров. Только что он воевал с необыкновенной ловкостью, но на его лице я не видел даже капли пота. И я вспомнил, как он пришёл в моё жилище. Запыхавшийся, уставший, истекающий потом и вонючий. Усилие, вызванное короткой прогулкой и подъёмом на лестницу, казалось, его убивало. А был ли это тот самый Мариус ван Бёэнвальд?

— Как жизнь переменчива, — улыбнулся он. — Знаю, о чём думаешь, Мордимер. О бедном Мариусе, которому подъём по лестнице доставлял столько трудностей. Но задумайся: разве ты так же не играл ролей? Не был ли ты какое-то время купцом Годригом Бембергом, добряком из Хез-хезрона? А я был тучным, немощным и обиженным жизнью ван Бёэнвальдом…

— Ты потел и вонял, — напомнил я.

— Потел и вонял, потому я хотел быть потным и вонючим, Мордимер. Чтобы лучше сыграть свою роль. Ты гордишься тем, что умеешь из человеческой глины лепить нового человека. И нам всем, нам — инквизиторам, знакомо это превращение дерзкого еретика в человека страдающего и кающегося. Но, возможно, когда-нибудь ты научишься лепить самого себя, Мордимер. Ибо, если веришь — его голос вдруг затвердел — если свято веришь, то вера станет реальностью. И нет вещи, которую мы бы не могли совершить, благодаря могуществу нашей веры. Если бы я хотел, мог бы оторваться от земли и подняться в воздух. Но не желаю этого, ибо не думаю, что Бог бы этого желал…

Я представил себе огромного Мариуса ван Бёэнвальда, поднимающегося в воздух, будто птица, и, несмотря на всю серьёзность ситуации, мне захотелось смеяться. Но, конечно, любезные мои, я не выдал своего смеха — даже бровью не повёл.

— Тебя забавляет то, что я говорю, Мордимер, — заметил он с грустью в голосе. — Но я не виню тебя, поскольку сам был таким. Сотни лет тому назад…

— Сотни лет тому назад? — спросил я безотчётно, хотя не должен был спрашивать, поскольку Мариус ван Бёэнвальд несомненно сошёл с ума. А сумасшедшим следует поддакивать либо их изолировать от общества.

— Почему нет? — ответил он вопросом.

— Потому что люди не живут так долго, Мариус, — заметил я, как мог благожелательно. Может он и был сумасшедшим, но именно он в данный момент имел власть над моей жизнью.

— Нет? — улыбнулся он. — Правда?

Я не знал, что ответить, но видимо он и не ждал ответа. Он обернулся к своим людям.

— Дайте какую-нибудь лошадь моему другу, — приказал он. — И пусть возвращается в Тириан.

Он протянул мне руку, и я её пожал. У него было крепкое, твёрдое пожатие, так отличное от мягкого прикосновения Мариуса ван Бёэнвальда из корчмы «Под Быком и Жеребцом».

— Мы наблюдаем за тобой, Мордимер, — произнёс он. — И будем наблюдать. Возможно когда-нибудь, — он улыбнулся одними уголками рта, — пригласим тебя на долгий разговор.

Безусловно, вы могли уже догадаться, что у вашего покорного слуги не пугливое сердце, и опасные ситуации не вызывают дрожи в его коленках. Но в минуту, когда Мариус ван Бёэнвальд договаривал фразу, я почувствовал холодную дрожь, бегущую от затылка до самой поясницы. Должно быть, он это как-то заметил или ощутил, поскольку на его лице вдруг промелькнула гримаса.

— Ох, нет, Мордимер, я думал не о ТАКОЙ встрече, а о разговоре, который может изменить твою жизнь к лучшему.

Он кивнул мне серьёзно головой и отошёл вперевалку. Я ещё минуту смотрел на его огромную спину, обтянутую чёрной мантией, пока кто-то не встал рядом со мной и не вырвал меня из задумчивости.

— Лошадь ждёт, парень, — сказал человек, лица которого я не мог разглядеть из-под тёмного капюшона. — Счастливого пути.

— А они? — спросил я тихо. — Что будет с Игнациусом и другими инквизиторами?

Человек в чёрном взял меня за плечо и подтолкнул. Аккуратно, но категорично.

— Погибли на поле славы, Мордимер. В смертельной битве с проклятой ересью, — сказал он. — И лучше помнить об этом, ведь среди инквизиторов нет отступников.

Я уже знал, что с ними будет. Попадут в места, о которых никогда вслух не говорят. В казематы, по сравнению с которыми подземелья монастыря Амшилас и подвалы Инквизиции являются дворцами. И там, в боли и смирении, покаются во всех грехах и заново начнут любить Бога. Поймут, что заблуждались и поймут, почему заблуждались. Там будутокроплены иссопом[128]и омыты, а их души будут выбелены чище снега, хоть и немного останется от их душ. Пока, наконец, не свершится очищение, и они не сгорят[129],благодаря Бога и Его слуг за то, что позволили им познать экстатическую радость костра. Поверьте мне, они будут умирать, полные вдохновенной веры и безбрежной любви. Именно это имел в виду Мариус ван Бёэнвальд, говоря о лепке людей.

***

Ещё до рассвета я добрался до тракта, а двумя днями позже был уже в Тириане. Думал ли я над тем, что случилось? А как вы считаете, любезные мои? Я думал об этом почти всё время. О Мариусе[130]ван Бёэнвальде, или, скорее, о человеке, который взял это имя, а был ни больше, ни меньше, всего лишь представителем внутреннего контроля Инквизиции. Конечно, мы, простые инквизиторы, знали, что такие люди существуют. Но одно дело знать, а другое — увидеть собственными глазами, не так ли?

Я бросил поводья мальчишке-конюшенному и вошёл в корчму. Хозяин встретил меня радостной улыбкой.

— Как преуспели в делах, благородный господин? — спросил он.

— Хорошо, — ответил я. — Вполне хорошо. Моя женщина ещё наверху?

— Она, — он чуть смешался. — Она… уехала. Я думал, что ваша вельможность знает… но она оплатила все счета на неделю вперёд.

— Уехала, — повторил я, — что ж…

Он хотел ещё что-то объяснять, но я оборвал его и махнул рукой. Я устал и сейчас хотел только спать. А потом напиться. Я поднялся по лестнице, открыл ключом дверь в комнату. На столе лежал лист бумаги, заполненный мелким, аккуратным почерком. Но не письмо приковало мой взгляд, а оперённая стрелка, пришпилившая бумагу к доске. Я осторожно вытащил её и положил на стол. Потом из кармана вынул стрелку, которая завершила житие тирианского наёмного убийцы и сравнил обе. Были идентичными. Кроме факта, что на той, с моего стола, не было следов яда. Я поднял бумагу к глазам.