Слуга господина доктора
Шрифт:
К розыгрышу она явилась после бани, мытая, в свежем сарафане, нарумянив щеки ягодами волчьего лыка. Ей достались деньги немалые – вторая премия. Она, сверкая глазами, припрятала пачки с печатью кассира в потайной кушак на голое тело и, видимо сообразуясь с заранее продуманным планом, поплыла в Саратов, где в ту пору сильно играли. Я позабыл сказать, что дело все происходило на Волге, ввиду города Кимры. Сколько времени провела нуворишка в казино, остается домысливать, как и многое в этой истории. Фактом, который зафиксировала провинциальная пресса, остается, что девушка, которую, если бы не выигрыш, всякий упрекнул бы в легкомыслии, стала завидной невестой Поволжья, и не только в своем сословном кругу. Выкупившись на юрьев день из барской кабалы, девица купила дворянство и пароход – два предмета ее затаенных мечтаний. Судно осуществляло каботаж по нуждам братьев Френкель, имевших в Кимрах представительство. Сама Ечеистова, выйдя уже из лет ранней юности, но все еще юридическая девственница, каталась на нем вниз по матушке по Волге неизменно пьяная, в сопутствии цыган, медведя, жидовского оркестра, актеров и прочих приживалов, необходимых барыне для оптимистического самоощущения.
Пароходство Ечеистовой стало притчей
скотники пили до свинского образа
барышни – до потери чувств
вагоновожатые напивались в дрезину
звонари – в дребодан
младенцы – в сиську
мужеложцы – в ж...пу
лекари – в сопли
портные – в лоскуты
башмачники – в стельку
попы – до положения риз.
Сама Ечеистова пила со всеми и больше всех целокупно.
Как-то раз, возвращаясь августом из Астрахани, пароход подобрал в Балакове шумную ватагу парней, среди них особняком от прочих ехал молодой выкрест Потапенков. Следовал он босиком, в давно несвежем платье, неся в заплечном мешке надкусанную краюху, луковицу и бумаги, подтверждающие его дворянское происхождение. Подписи на бумагах были неразборчивы, и смазанные печати вызывали подозрение, но держался юноша независимо и самовластно, что до некоторой степени шло в подтверждение его знатности. Денег на проезд до Кимр ему недоставало, но он так настойчиво утверждал необходимость vis a vis с хозяйкой, что его допустили к милости судовладелицы, радушной к мужской молодежи. Барыня принимала странника мрачно – с утра она обычно мучалась мигренью, пила херес. Юноша излагал ей смысл требы, а она смотрела на него, плечистого, двадцатилетнего, на его курчавые вихры, на его грязные босые ноги, как у всех молодых евреев, поросшие волосом. Предложения юноши, имевшие коммерческий характер, были решительно отклонены, однако сам он не остался вне милостей сердобольной дамы. Ему дозволялось не покидать борта до прибытия в Кимры – и только. Этим благодеяния исчерпывались, ибо молодой человек кроме того что был мил с лица, был еще к тому уж очень грязен и, несомненно, вшив. Вывод о том, что в первую встречу Анастасии Ечеистовой и Федора Потапенкова отношения их имели сугубо деловой характер, я заключаю из хроники Кимрского музея, свидетельствующей, что Потапенков и в Кимры вошел босиком, как и покинул Балаково. Зная щедрость праматери, я не могу без ущерба для ее памяти представить, что она отпустила бы парня босым, сойдись она с ним ближе.
Моя бабушка ОФ категорическим образом отрицала, что Потапенков был выкрестом, указывая на его дворянство. Отец же мой, зять бабушки ОФ, в одну из своих велосипедных прогулок по Руси заехал в Кимры, где провел за изучением архивов не один день. Кимрский краеведческий музей располагался в бывшем жилом доме Ечеистовых – дом этот был мрачный, очень обширный, двухэтажный, с надворными строениями и с флигелем. Вся деловая и партикулярная переписка свято соблюдалась в хранении долгие лета, так что, возможно, отец в самом деле располагал сведениями б o льшими и правдивейшими, чем бабка. Однако тут же следует приметить, что отец с первых дней был в контрах с тещей и завсегда был первейший враль, так что все разговоры о Потапенкове, который в кимрской хронике существовал чаще как Потапенко, может, и нужны были только, чтобы поддеть старушку. Возможно, отец вовсе и не был в Кимрском музее, а сызнова все врал, так что многие сомнительные по достоверности сведения я исключаю из моего рассказа. И все же мне бы хотелось, чтобы пращур Потапенко был евреем или, что более вероятно, полукровкой. По ощущению себя, я чувствую, что от одной шестьдесят четвертой до одной тридцать второй еврейской крови во мне все-таки течет.
Между тем Федя устроился подмастерьем к кожевнику и обнаружил совершенное владение предметом ремесла, был на хорошем счету у мастера и хозяина и немало преуспел. Через год он вновь пришел с визитом к барыне Ечеистовой. Та грызла орехи на балконе, следя ленивым оком по пешеходам. Среди прочих она выделила ладную фигуру молодого подмастерья с зализанными на сахар волосами, чернобрового и пригожего. Тот раскланялся с ней учтиво и по всему хотел войти. Анастасия кликнула девку и велела принять, испросивши для начала, кто таков и за каким интересом. Тот ответствовал, что пришел с выражением крайней почтительности и интересы его мануфактурного свойства. Барыня со скуки согласилась, и вот уж он, сверкая смальцевыми сапожками, стоял перед ней со свертком в руках. Анастасия полюбопытствовала, что принес ей нежданный гость, и тот запросто вывалил резаный лоскут кожи. Барышня было опешила, но посетитель поспешно напомнил ей встречу на пароходе. Настя припомнила наивные волосатые ноги, путаную челку и, сопоставив первое впечатление с нынешним образом, признала, что юноше прожитый год пошел сильно на пользу. Принесенный лоскут подтверждал владение им секретом “чертовой кожи”, каковой он намеревался на известных условиях принести в дар вероятной покровительнице. В кожу Ечеистовой ввязываться не хотелось – слишком велика была конкуренция. Кимры торговали кожами на всю Россию – Великую, Малую и Белую. Однако же с “чертовой кожей”, если умно поставить производство, на одних гимназистах можно было сорвать куш. Барыня испросила срок подумать, но в раздумьях была недолго, и в скором времени открыла артель, где Потапенко несмотря на юные годы свои руководил полным штатом мастеров и подмастерьев. Уже два года спустя на ярмарке в Вытегре с торговым домом Ечеистовой были заключены выгодные сделки. Федя оделся франтом, но вел себя скромно, не задавался, был принят в хорошем для своего положения обществе и раз ли два побывал на приеме у Френкелей.
К той поре он уж управлял и всем имением Ечеистовой, давал ей ценные рекомендации по экономии хозяйства, поначитался книжек – без системы, но много – и сделался заметен и любим в городе. Был он между тем холост, и многие мещанские мамаши смотрели на него как на партию своим дочерям. Тот, однако, наружно женским полом не интересовался, в разговоре с дамами бывал сдержан и не охотлив словами.Двадцати четырех лет он пришел к хозяйке во фраке, со взбитыми волосами, чисто промытый и душистый, чтобы сказать дерзость, всколыхнувшую сердце аристократки. Федя признался в пылкой страсти, снедавшей его с первого свидания, и в формулах книжной учтивости прошлого столетия предложил руку, сердце и талант. Анастасия было вошла во гнев, сжала кулаки до боли в пальцах и указала холопу его шесток. Тому в ответ Федя, не смутясь, выложил родовые бумаги, заставившие девушку призадуматься. Она была его старше годами, для девушки уже в опасном возрасте. Несмотря на огромное, по Кимрским понятиям, состояние, она, силой юных ошибок, отпугнула от себя женихов хорошего общества и не раз задумывалась о будущем с необычной для своего солнечного темперамента тоской. По размышлении она уважила рискованную пропозицию Феди Потапенко и обменялась с ним обетами вечной любви и верности.
Венчались они, по Фединому настоянию, скромно и достойно, без азиатской пышности, медведя и цыган, столь любимых прежде новобрачной. По возвращении из Германии, оставив дела опытному управляющему, Федя и Настя вступили в совместное владение пароходом, артелью, шестью доходными домами по будущей улице Луначарского и земельными угодьями в деревнях Болятино, Вонятино, Мокрятино и Сралево – своеобразно поименованных Настей в соответствии с ее легким, шутливым норовом.
С семитским чадолюбием Федя в ближние годы стал многосемейным отцом, дети которого приняли фамилию Потапенко-Ечеистовы. Уездный суд, рассмотрев Федины документы, признал их подлинность с резолюцией “без права наследования”, так что Федя было понурился, что нарожает мещан. Однако к его радости иечаистовское дворянство, купленное Настей в годы девичества, предусматривало наследование по женской линии, так что все Федины внуки полноправно и несомненно оказывались принадлежны первому сословию. Жили Федя и Настя долго, умерли незаметно, их сыновья получили университетское образование в Казани. Дальнейшие потомки Потапенко-Ечеистовых совершенно ассимилировавшись с провинциальным светом, то незначительно увеличивая, то немногим умаляя отчее наследство.
Среди сынов Ечеистовых особенно выделился старший – Маркел. К сорока годам в его руках за смертью бессемейных братьев сосредоточился фамильный капитал. Был он человек нрава ровного, открытого, был большеглаз как отец, наивен и слаб на слезы. Читал много, все преимущественно на чужих наречиях, переписывался с немцами, был близок спиритам и, говорили о нем кимрские языки, в тайне был фармазоном. В 1877 году он отправился с позволения короны на Турецкую войну как специалист по фортификациям, смотрел, расширив синие, в отца, глаза на рвущиеся гранаты, на солдатиков с картечью в животе, на уставшего превыше человеческой меры Николая Ивановича Пирогова – без единой раны, но всегда в крови. Все это так чувствительно ударило по его большеглазому сознанию, что он по заключении Сан-Стефанского мира распорядился капиталом самым неожиданным и обидным для наследников образом. Маркел продал излишки расширившегося имения, поберегши только исходное достояние родителей, собрал все свободные деньги, отказался от избыточной прислуги и вырученную наличность задался пожертвовать на реабилитацию калек войны. Друзья семьи, привыкшие было к филантропическим выходкам чувствительного богача (он основал в Кимрах женскую гимназию и библиотеку), возмутились его добротой, шедшей вразрез с семейными интересами.
– Вы не понимаете, вы не видели... – начинал плакать Маркел, сотрясаясь плечами.
Тут, увидев его слабость, родственники принимались атаковать более настойчиво, уверенные в победе. Но Маркел, знаток фортификации, выстроил такие неодолимые психологические и нравственные флеши, что побороть его было трудно, как оказалось в ближайшем – невозможно.
Состояние Ечеистовых истаяло, таким образом, едва ли не вполовину, но все равно оставалось одним из примечательнейших в Кимрах. Однако чего никак не мог ждать Маркел, своей добротою он прославил род в веках. Деятельность фонда Потапенко-Ечеистова была узнана государем, и Маркел удостоился звания “Почетный гражданин России” с правом передачи, опять же, по женской линии. Представлен к званию он был в один день с Пироговым, что было для него едва не большей честью. Собственные заслуги перед Отечеством человеколюбец ставил оправданно ниже хирургического гения.
Он умер, пережив великого медика двумя годами, в 1883 году. По его смерти остались обширные и совершенно неудобочитаемые записки, затерявшиеся в архивах, и масонская лампа. Лампа по сей день стоит у меня на столе и образами льва, змеи и оленя учит нас быть сильными, мудрыми и скорыми в решениях.
Кимры, небогатые героями, переименовали улицу, на которой стоял дом Анастасии Ечеистовой, в улицу Потапенко, и даже принялись собирать деньги по подписному листу на памятник. Однако потом и лист где-то потерялся, и деньги вышли по негаданным нуждам, так что памятника не установили. Единственным свидетельством в пользу того что Маркел Потапенко действительно существовал, является статья в “Брокгаузе”, которую я, как с удивлением сейчас понимаю, никогда не пытался прочитать. Также и мой рассказ про Кимры опирается только на сообщения ОФ и апокрифические легенды отца. В городе Кимры я никогда не бывал и мыслю его страной мифологической, погибшей, как Атлантида, в давнопрошедших временах.
Маркелу наследовали сыновья Федор и Адриан. О последнем, младшем, я знаю мало. Был он большой щеголь, одевался по последним модам, азартно играл, водил дружбу с актерами и сам представлял на любительской сцене. По всему вероятию, было в его поведении нечто служащее к общественному шоку, потому что бабушка ОФ отзывалась о нем большей частью негативно. И мне и матери бабка ставила в вину Адриановы гены, когда мы слишком уж шумно проявлялись. “Да-а, вот он – дед Адриан”, – говорила ОФ с укоризной. Адриан умер холостым еще до революции, и причину негодования ОФ уразуметь было сложно. Может быть, мать напоминала ей Адриана цветом волос – оба были рыжи, а что такого старуха усматривала во мне, я уж и вовсе не смекну.