Слуга господина доктора

Руки были как руки – ничего особенного. Пожалуй, они все-таки изменились, но не так, как я ждал от них, не так. Ну, тонкие, ну, красивые, ну, волосатые. С некоторым напряжением я мог бы заметить все то же и без ЛСД. Единственно что, без промокашки я никогда не задумываюсь о руках. Если я о них вспомнил, так значит, все-таки я чуточку убился. Тут мне стало любопытно, что с руками у Дани. Я скосил глаза, потом тихо развернул голову, и принялся следить.

– Вы что? – спросил Даня, заметив странность в моем поведении.

– Не обращайте внимания, – сказал я отчего-то шепотом, – я смотрю на ваши руки.

– Зачем это? – спросил Даня как-то тупо.

Я принялся объяснять, как недавно, главы полторы назад объяснял Тебе, а сам все пристально разглядывал его предплечья. Противу моих, они показались мне широки. “Какое у вас запястье широкое...” – вспомнил я фразу из “Виктории”. И как получилось, что из знаменитого романа я запомнил только одну строку: “Какое у вас запястье широкое...”

– Какое у вас запястье широкое... – сказал я Стрельникову.

– Да?..

Он посмотрел на свои руки и сказал:

– А по-моему, нет.

– Нет, – подтвердил я, вздохнув, – просто мне захотелось так сказать.

Мы легли в траву и лежали там без разговора часа два. По временам кто-нибудь из нас отходил недалеко прогуляться, но поспешно возвращался. С промокашкой ничего не вышло, вернее, почти ничего, и надо было только дождаться, когда сойдет это “почти”, чтобы разъехаться по домам. Мы уже приближались к выходу из парка, идучи набережной, как Стрельников остановил меня и указал на пароходик.

– Смотрите, смотрите, как он... – он не нашелся продолжить и улыбнулся совершенно счастливо.

Я стал подле и тоже посмотрел на пароходик. Он тихо шел по Москве-реке, оставляя в кильватере белую пену. Мы сели на парапет, чтобы лучше видеть, и я смотрел, улыбаясь едва не шире Дани, не оттого что угадал причину его счастья, чт o , собственно, увидал он в пароходике на Москве-реке, в этой белой пене, а оттого что он не хмур, и, видать по всему, доброе расположение вернулось к нему.

Мы сидели, свесив ноги. Пароходик уже давно прошел. На глазах оставались только капустные поля, купол далекой церкви и новостройки. Порознь, небольшими купами стояли бузина и орешник.

– Ну что, Даня, – сказал я, резюмируя, – можно сказать, что ваш первый опыт с наркотиками не удался.

– Да... – сказал Стрельников. Он вновь помрачнел без пароходика и сидел ссутулясь, вытянувши шею.

– Вы знаете, я же был к этому готов... Я словно знал...

И он сохмуренно стал смотреть между ботинок. В том, как он сказал это, скрыто присутствовало: “Эх, человек я бедовый, пропадай моя забубенная головушка”. Он был тяжелым пессимистом, этот Даня. Мы еще помолчали с минуту, и он тяжело, словно как и не ко мне, произнес:

– Я хочу выпить водки. Я хочу напиться.

– Ну, – сказал я, вставая и отряхивая позеленевшие штанцы, – это плебейство. Данечка, вы плебей.

Он тоже встал и, угрюмо глядя под ноги, все так же ссутулив плечи, пошел впереди к метро. Я что-то щебетал ему в спину, поднимая и опуская, словно крылья, руки – легкие, гибкие – выход из-под промокашки был прекрасен как обычно. Я чувствовал себя раскованно, ясно, весело. Он был безучастен.

– Данечка, вы чем-то встревожены? Что такое, Даша? – спросил я его не участливо, а, скорее, глумливо, высоким голосом.

Он не остановился и ответил вперед себя:

– Меня задело, что вы назвали меня плебеем.

– Даша... – с растерянностью, в точности копируя интонацию Аллы Демидовой из фильма “Зеркало”, изумился я. И вдруг холодно, словно это и не сам я сказал, а кто-то изнутри меня, неожиданно закончил:

– Но ведь вы действительно плебей.

Он вновь замолчал, молчал и я. Шагов через двадцать он, передернув сутулыми плечами, сказал горько: “Да, я плебей”. И замкнулся в унынии.

XV

Я упомянул о «замке моей матери»; но, ради бога, не представляйте себе при этом ничего роскошного и великолепного. Я просто привык так говорить; отец мой всегда

с каким-то особым выражением произносил слово «замок» и всегда так странно при этом улыбался. Гейне. «Флорентийские ночи».

Тут настала пора рассказать о дворянском мифе славного рода Ечеистовых и о том, какую судьбоносную роль довелось сыграть фамильным гербам в моей молодой жизни.

«Честь, – говорил я Марине с убежденностью экзистенциалиста, – устаревшая категория этики. Нынче не существует чести, потому как честь – понятие сословное. В демократических государствах говорить о чести не приходится, либо, если уж и вести такой нелепый для человека здравомыслящего разговор, то придется признать, что говорим мы о частных понятиях – честь мундира, девичья честь и так далее, потому как единого комплекса представлений о чести мы не имеем”. “Нет, друг мой, ты в заблуждении, – протестовала жена, – согласись, что ты не возьмешь чужих денег со стола и вступишься за девушку на улице не оттого, что имеешь к этому внутренний стимул, а оттого что испытываешь диктат чести”. “Отнюдь нет, – возражал я пылко, – в описанных случаях я буду руководствоваться рекомендациями совести. Совесть же понятие индивидуальное в отличие от чести, представления о коей формируются в общественном сознании. Можно с уверенностью сказать, что современность не создала кодекса чести”.

Может быть, современной чести и в самом деле не существует – неверное, так. Но сам я, в чем нет сомнения, был воспитан – сознательно или нет так получилось, не знаю – в представлениях о чести, причем именно сословной чести.

К собеседникам, похваляющимся гробами предков, я всегда относился в высшей степени иронично. Когда нечего сказать о себе, говорят о знаменитых родственниках – вроде бы как я и сам ничего. Вкус и разум не позволяли мне кичиться дворянским происхождением, тем паче, как Ты увидишь, мои пращуры при жизни были натуры малопривлекательные, и только сейчас, когда за прошествием лет фамильное благородство стало в редкость, приобрели некоторый умеренно романтический отсвет.

Я бы злоупотребил Твоей доверчивостью, если бы начал от Рюриков. Моим гербам дай бог лет полтораста и то гербы – слова доброго не стоят. Начну с безымянной пращурки Ечеистовой, девицы веселой, происхождения прямо скажем не патрицианского, а самой что ни наесть темной крестьянки, хотя, будем предполагать, годами юной, приятной лицом, во многом одаренной – иначе быть не могло, как мы заключим из ее биографии, и, главное, редкостного везения. Дело было во времена, которые мне проще назвать незапамятными, чем рыться в метриках, при государе Николае I , еще до отмены крепостного права, пожалуй, весьма далеко великой реформы. Пращурка Ечеистова была натура не робкая, сметливая, любительница рискованных предприятий, из которых, судя по всему, выходила завсегда сухой – все от необыкновенного везения. Оставшись в сиротах, после того как родители ее, зажиточные крестьяне, умерли оспой, она, без надзора и незамужняя, раздумывала об устройстве юной жизни. По большей части она, будучи девкой ленивой, строила планы, развалясь на топчане. Ее глаза, более полные чувством, чем мыслью, скользили по печным изразцам, иконам, мухам, покуда девица размышляла о грядущих радостях безнадзорной молодости. Блаженство, которое она предвкушала, по правде сказать, меньше всего было связано с какими-либо определенными обстоятельствами. За два года со смерти родителей хозяйство пришло в упадок и при всей своей обширности приносило мало дохода. Размышляя, как бы поправить дела, девица Ечеистова рассудительно пришла к выводу излишки продать, а вырученный барыш вложить в лотерею. Многие, не знавшие крайней везучести молодой особы, находили этот шаг опрометчивым. Так Ечеистова обменяла двух лошадей, сарай, курятник и несколько дворовых строений со всем содержимым на радужный билет, который с молитвой засунула за образа.