Слуга злодея
Шрифт:
жена купца Разгонова Домна, по причине своего телесного величия занявшая сразу две скамьи;
мещанская вдова Варвара Веселая, не мывшаяся доселе нигде, кроме как в русской печи, и приглашенная из человеколюбия.
Не было только предводительницы сего праздника — Фетиньи.
Но вот тяжеленная дверь охнула и впустила огненную южанку, всю в женских тайнах и сокрытых красотах.
Ни свечи, ни лучины не растапливали, только невинная заря освещала баню через слюдяное окошко. Поэтому Фетинью кто определил как наложницу Белобородова, кто как татарку, заехавшую в гости к Разгоновым, и ни один,
Вертухин, сидя в углу, осматривался да лелеял вымыслы свои заветные. У него и малого сомнения не было, что турецкий злоумышленник в бане теперь находится, когда тут собрались все, кто злоумышленником тем и мог быть. Надо лишь облить Фетинью водой, дабы проступили все ее прелести. Вертухин располагал материей, что внезапно явленная красота турчанки вражьего пособника первого же к ней притянет, как душу южную и милую.
Как могла турчанка оказаться за тысячи верст от родины в бане посреди русских снегов, его не занимало. Да вот вить она тут сидит в прекрасноубранном платье, наливная, золоченая, сладкая — яблочко, апельсин и хурма! Здесь она, и все тут!
Лазоревая занавеска воздушно окутывала статную Фетинью, как одеяния Семирамиды, коя, сказывают, прилетела в жизнь голубкою и улетела из жизни голубкою же.
Просто сердце радовалось.
Глава тринадцатая
Накрылся медным тазом и все выведал
Баня была заполнена дорогими медными тазами. Округлые посудины лежали вверх дном на полке, на скамьях, на полу тесно, как овцы в загоне. Нельзя было шагу ступить, чтобы не налететь на один и, поскользнувшись, не сесть на другой. Бока их горели жаром, как шлемы тридцати трех богатырей.
Купец Разгонов показывал гостям, как он богат и не жалеет для них нажитого. Это медно-красное позорище не давало ничьим глазам покоя.
Работник закрыл баню рано, в печке, синие от злости, кривлялись поджариваемые на углях бесы. Все скоро стали пьяны от угара.
— Ну, с богом! — тихо, дабы не будить подозрения, сказал Вертухин.
Скользя голым задом с одной медной горки на другую, он двинулся к Фетинье. Потаенное место Вертухина было прикрыто подобранным по пути тазом — никто его не должен видеть прежде Айгуль.
— Благочестивая госпожа, — обратился он к Фетинье, — принцесса берегов турецких, пускай чресла твои приветы русские примут.
С сими словами он отставил свой таз и, схватив деревянный ушат, водой наполненный, разом окатил Фетинью.
О, землетрясение в городе Лиссабоне, коим великая португальская столица была разрушена и волны от коего сотрясли берега американские, только ты можешь сравниться с гневом северной красавицы, беспричинно потревоженной! Фетинья вскочила и опрокинула на Вертухина пустой медный таз, так что днище его торкнулось о голову господина императорского дознавателя со всей силою.
В ушах Вертухина поплыли колокольные звоны. Он сел рядом с Фетиньей, и сделалась у него в голове такая теснота, что он забыл, кто он и зачем сюда пришел.
Опомнясь наконец, он увидал картину, от коей опять едва не впал в беспамятство. Лицо и руки Фетиньи от краски, сошедшей
с наброшенной на нее занавески, стали лазоревыми, как его санкт-петербургский кафтан, и только ладони были белы, чисто, как у арапа. Какова же она должна быть под злосчастной занавескою, нечестиво облепившей ее?!Но кто же склонился над ее лазоревыми чреслами? Ведь это не Лазаревич, не Калентьев, не Рафаил и даже не Яков Срамослов, а кто же?
То была Варвара Веселая, немытая, худая и корявая, как ольховый сухостой!
Припав своим незначительным телом к роскошествам турчанки, Варвара Веселая нагнула голову, заглядывая в ее лицо, расписанное синими цветами. Руки ее, шершавые от подлой работы на огороде, срамно гладили поясницу прекрасноокой. И добронравная турчанка не сопротивлялась, но вся в умилении распустилась.
Никто не обращал на них внимания. Домна, расползаясь от жары, шарила вокруг себя в поисках третьей скамьи. Служки лежали пластом на полу, спасаясь от угара и готовясь к тяжкой работе. Яков Срамослов, намылив шерстяную спину Рафаила, терся о нее, как о вехотку, и постанывал от удовольствия. Калентьев и Кузьма мерялись грозовыми стрелами, из их опьянелых глаз летящими.
Вертухин готов был наброситься на Варвару Веселую с кулаками, но в сей момент Домна подставила под себя еще одну скамью и села посреди бани, как обоз, развернутый гололедом поперек дороги.
Лазаревич, расправив на полке Белобородова, стегал его можжевеловыми терниями так, что разбойник вскрикивал.
— Да ломит ли тебе кости от мороза? — спрашивал Лазаревич, выливая на каменку ковшик кваса.
— Нет, уже не ломит! Но мочи больше нету!
— Терпи! — и Лазаревич принялся тереть его крапивою, а потом хлестать картофельным кустом.
От картофельных яблок, кои сидели в ботве, у Белобородова пошли синяки и шишки. Лечение Лазаревича сделало Белобородова сначала малиновым, потом зеленым, потом фиолетовым, потом все эти цвета смешались, и он превратился в черта из ямы под полком.
«Вот славная пара, — подумал Вертухин, оглядываясь на Белобородова, потом на Фетинью, — синяя роза и атаман с зелеными ушами!»
Крепка старинная русская баня! Она повернет вам голову так, что ее похмелье поутру и ведром рассола не выбьешь. Она распарит вас так, что не только мороза, но и кипятку не почувствуете. Она из черта сделает человека и черта — из человека. В ее забористых испарениях нет нужды говорить о счастии — оно приобретается здесь в одну минуту.
Кузьма сомлел первым, и служки, схватив его за ноги как человека нестоящего, потащили в предбанник, будто ржаной сноп. Голова Кузьмы со звоном колотилась о тазы.
Не то они сделали с турецкой богинею. Один поднял было ее на руки, да сломленный тяжестью и невыносимой красотой сел у порога. В сей несчастный момент подхватил ее другой и вынес таки на воздух, положив рядом с Кузьмой.
Калентьев, шатаясь, выбрел сам.
Остались в бане Варвара Веселая, Домна, могучая, как Билимбаевский завод, и Лазаревич, уже час как зверствовавший над Белобородовым.
Да еще Вертухин.
Но где же Вертухин?
А он залез под самый большой из тазов и притаился. Это был его новый вымысел. Здесь, под медным тазом, он должен ждать того, чего не добился ранее.