Слуга злодея

— Калентьев! — крикнул он. — Отпирай ворота!

Калентьев мимо него, мимо малинового Рафаила, мимо непокоренных разбойниками пушек побежал к воротам. Спрятанный под кафтаном поднос сделал его спереди квадратным, а сзади туго и бесстыдно обтянул.

Ворота заскрипели по снегу, и приказчик встал один против двух дюжин заслуженных гвардейцев, огромный, как Геракл.

С горы, от леса, скакал полковник Михельсон, на белой лошади и в белом плаще. В нем была масса благородства — лошадь покачивалась от тяжести.

— Пли!

Оглушительный горох ударил в бронзовую грудь Калентьева. Калентьев качнулся, выпрямился, сделал зверское лицо и шагнул на гвардейцев. Гвардейцы оторопели и прянули назад.

В сей момент принялись палить солдаты посреди поля, целясь в крупные щели заплота и поверх него. Их атака была удачней. Огородные пугала вздрагивали от пуль, возмущенно мотали рукавами, но с места не двигались.

Разбойники у ворот кинулись к возу с рублями. Философия гробовского знахаря показывала блестящий результат.

Казаки вкруг Рафаила выхватили медные поварешки и неистово принялись бить по барабану. Поднялся грохот, от коего с деревьев на расстоянии в версту осыпался снег.

Но уже ничего не могло остановить разбойников — они вмиг расхватали рубли. Прикрываясь ими, яко щитами, — иные приспособились держать впереди себя по две денежки, — мятежники повалили на оробевших гвардейцев штормовой волною.

Залпов больше не было. Воинов Михельсона добивали рублями уральского производства, колотя ими с размаху по головам.

Солдаты же в поле тем временем расстреливали огородных пугал и праздновали полную победу — ни одно так и не атаковало их.

Разгоряченные, они махом пошли вперед. Но, пробившись к заплоту по плечи в снегу, сели там, как снопы, не в силах больше двигаться. Разбойники, протоптав тропу вдоль заплота, брали их по одному, как куропаток, в силки попавших.

Битва была кончена. Полковник Михельсон ускакал обратно в Билимбаевский завод, в белом плаще и на белом коне невидимый посреди зимних лесов, как призрак императора Петра Третьего, уже двенадцать лет гуляющий по просторам российским.

Глава семнадцатая В рожу, только в рожу!

Два дня спустя отряд Белобородова, уже изнемогший от пальбы в небо по случаю победы, все еще сидел в Гробовской крепости. Держала его здесь такая нелепица, что и сказать смешно: разбойникам хотелось есть, а есть было нечего. Да и в дорогу провиант был нужен, но провианта в Гробовской не нашлось просто никакого, кроме репы, капусты и редьки.

Войско ждало съестного, хотя никто не знал, откуда оно поступит.

Мещане на просторах российских изрядно умны и знают, что делать, когда приступает неприятель и еще неизвестно, на чью сторону встать. У них тоже ничего уже не было.

Нынче в Гробовской крепости любым часом, и посреди ночи, трапезничали редькой с квасом. Семья из дюжины человек, включая еще не умеющих есть младенцев и уже неспособных поднимать ложку стариков, садилась вкруг тазика с этим национальным блюдом и возила его в рот хоть и с отвращением, но усердно. Старикам и младенцам помогали, все другие ели сами.

Но и всякому вновь вошедшему в избу в этот поздний час, с ружьем он был или только с палашом, со всей любезностию предлагалось садиться за стол и отведать лакомства.

— Проходи, шайтанко, потрескай с нами, чего огород послал.

У гостя сводило скулы и останавливало дыхание от одного запаха. Но делать было нечего — зачем же в военную пору ходят ночью по гостям, как не за едой?

Гробовскую охватила эпидемия обжорства и гостеприимства. Крепость приготовилась встречать чудесно воскресшего императора Петра Третьего. Из чуланов и сеней пропала мороженая рыба, от свиных окороков висели только просаленные веревки, от гусей, кур и овец остались одни перья, навоз да кое-где шерсти клочки по закоулочкам — все съестное добро было распродано заезжим купцам. Но ели и чаевничали — настоями мяты, чабреца и пустырника — беспрерывно. В зимнее время делать больше нечего, как есть и пить.

Разбойник с мушкетом или фузеей заходил в избу и в любое время дня и ночи попадал к трапезе.

— Садись, служивый, потрескай!

— Провиант есть? — разбойник заглядывал в тазик.

— Есть! — отвечал мещанин с радостию, поднимался из-за стола и шел показывать солдату стоящую в сенях бочку с кислой капустою.

— Хрен ты соленый! — говорил разбойник. — Яйца давай?

Хозяин ловко поднимался к божнице, просовывал руку за икону и вытаскивал крашеное яйцо.

— С Пасхи осталось, — он протягивал яйцо разбойнику. — Готовы поделиться последним. Будешь? Вроде уже не пахнет.

Придраться было не к чему: сами едят, что огород послал, встречают милостиво и готовы последним поделиться.

От крепкого настоя сорной травы пустырника разбойника клонило ко сну, фузея падала на пол, живот, урча, выражал недовольство, а есть хотелось так, что и от квашеных лопухов бы не отказался. Разбойник подгибал рукава зипуна и брался за ложку.

Через два дня после победоносного сражения половина белобородовского отряда, как недавно сам полковник, сидела в снегу на задах, другая половина с голодным блеском в глазах ходила по крепости в поисках хотя бы рыбьих голов.

Вертухин также был урчанием в собственном животе до крайности озадачен. Он уже посылал Кузьму добыть мороженой рыбы, хотя бы гольянов или пескарей, однако же вместо помянутых гольянов Кузьма принес от лекаря живых пиявок в банке.

— На что ты принес мне живых пиявок в банке? — грозно спросил его Вертухин. — Разве можно их есть?

— Отчего нельзя? — ответил холоднокровно Кузьма. — Ежели измельчить их сечкою да пересыпать рублеными яйцами да мясной крошки добавить да сальца да луку… да запечь…

Кузьма был денщик, коего не могли смутить никакие лютые несчастия, — он всегда знал выход.

— Чего ты мелешь, трухлявая твоя голова! — вскричал Вертухин. — Ежели бы у нас были яйца да мясо да сало, я бы съел их целиком, не рублеными и даже не запеченными.

— Ну, хоть посмотрим на них, какие они жирные и толстые, — поднимая банку с пиявками, сказал Кузьма, чью голову голод, и верно, повредил на корню.

— Тьфу! — выругался Вертухин. — А ну айда на Сибирский тракт!

— Ковшичек с собою брать? — спросил Кузьма.