Слуга злодея

В сей момент дельфины принялись плеваться горящей нефтью, а из-под хобота слона высунулась труба и взревела в другой раз. Хобот отвалился. Тут и слон Лукищева встал, как пораженный смертью. Хвостаков вскочил в трепете страха и принялся дергать замок, коим была заперта клетка. Обледенелый замок выскакивал из его рук, будто коровье вымя.

Свадебная процессия остановилась, пребывая в растерянности. Но канцлер выхватил шпагу и храбро шагнул вперед. Слон двинулся за ним, свиньи, растопыривши ноги, поднялись, и живность российская опять пошла вперед стройным парадом.

— Ну! — сказала императрица, оборачиваясь от окошка кареты к Шешковскому.

Шешковский жевал губами, будто мысли свои тайные в себе удерживая.

— Вот — она! — сказал он наконец, показывая на турчанку. — Кинжал пронесет в твои покои, матушка государыня, или яду подсыплет. Ежели не прикажешь схватить ее!

— Да не шутишь ли ты?! Кому я что дурное сделала?

— Никому, матушка государыня. Но злодеям угодно видеть на царском троне Петра Третьего.

— Это Емельяшку, что ли?!

— Почему Емельяшку? Петра Федоровича Романова, супруга твоего покойного, матушка государыня.

— Да ты из ума никак выжил! Как мертвый человек может быть царем?

— В России, матушка государыня, живой человек может быть мертвым, а мертвый не то что царем, а и богом.

Императрица стала вдруг бела, будто снега российские.

— Ну, ежели ты соврал…

— При Петре Федоровиче, матушка государыня, Россия замирила бы обе бусурманские веры, мусульманскую и католическую, у себя на земле Московской, — сказал Шешковский и тоже побледнел да так, что стал почти невидим в серебряном свете, падающем из окон кареты.

Императрица вгляделась в золоченую клетку, где от ходьбы слона качались Хвостаков с турчанкою.

— Да кто такая эта девица?

— Племянница визиря Мехмет-Эмина, именующая себя Айгуль Тархан. Солдаты генерала Михаила Каменского схватили ее месяц назад в Крыму под крепостью Шумлой.

— Что такое ты говоришь! А мы выдаем ее замуж за шута Хвостакова! Мехмет-Эмин будет нам теперь злейший враг.

— Да разве раньше он не был нашим врагом? — возразил Шешковский.

Лицо императрицы налилось кровью, побледнело, опять стало красным, и она сказала:

— Ну, будь по-твоему. Отдам тебе турчанку в дознание, ежели что за нею замечено будет.

Глава двадцать вторая Крах великой тайны масонства

Тем временем в манеже герцога Кобылянского уложили на пол доски — дабы сапоги и сапожки всех племен и народностей России в песке и гравии не утопали. Были установлены столы с бараниной, салом, строганиной, кумысом, вином, пивом — всякому роточку по его кусочку. Каждое обеденное место отметили особым национальным образом: на сырной голове торчком стояли ослиные уши, фунт сала украшал знатный оселедец, а зажаренный целиком баран накрыл свою несчастную голову войлочной киргизской шапкой.

Тут и войско женихов и невест к манежу прибыло. Фыркали лошади, лаяли собаки, кричали ослы, плевались, глядя на все это неразумие, верблюды. Новобрачные вылезли из саней и повозок, столпились, и гам поднялся такой, что все петербургские вороны улетели на Васильевский остров. В сей момент пустили слуг наводить порядок. Слуги, однако же, знали, что порядок непременно должен навестись сам собой и, если не вмешиваться, так он быстрее наведется. Якутянка села у них с киргизом, калмык с хохлушкой, осетин с вогулом, а с краю стола, нацеливаясь на ослиное ухо, затесалась Жучка из подворотни.

Сидели строго, впиваясь голодными глазами в яства и напитки.

Главных новобрачных — Хвостакова и турчанки — все не было.

Наконец один друг полярных морозов в малахае и торбазах невзначай повел рукой над горкой мандаринов, и верхний из фруктов оказался в широком меховом рукаве. Затем рука принялась вытирать сопли, и мандарин прыгнул в рот. Крепкие северные зубы тотчас перемололи его вместе с кожурой. Сосед повторил этот фокус, но уже с куском копченой осетрины.

В другом конце стола, радостно забормотал глиняный кувшин с вином, выливаясь в разверстый рот.

Когда Хвостаков с турчанкою появились в манеже, пол был усеян рыбьими костями, в пролитом на стол кумысе купалась фасоль, а в чашке с гречневой кашей жгуче сияли зрачки черной икры. Вогул показывал осетину, как стреляют из лука, и чуть было не вымахнул ему глаз большим пальцем.

Турчанка и Хвостаков, коего, ухватив под мышки, почти несли на руках гвардейцы, прошли к торцу стола и сели там в окружении нескольких вельмож.

Чины тут были большие, для потешной свадьбы чрезмерные, но украсить собою сие собрание была им воля императрицы, а спорить с нею — все равно, что прыгать в сугроб без штанов.

При этом — век просвещения! — блистать им полагалось не мундирами и орденами, а ученостью.

— Я полагаю, любезный Владимир Алексеевич, сии колонны — великое доказательство силы масонства, — поднимая глаза к столбам, уходящим под крышу манежа, говорил академик Ржищев своему соседу полицмейстеру Семикоробу.

— Да почему вы так полагаете, любезнейший Федор Иванович? — Какие у вас к этому основания? Я не вижу никаких оснований.

— Вы смотрите в основания, а истина в верхушках, — академик показал пальцем в потолок, куда уходили столбы. — Вить сии колонны до крыши не доходят. А крыша держится!

Семикороб поднял голову. Столбы в самом деле не доставали до крыши, и сверху на них топтались голуби, благодарствуя свадьбу пестрыми дарами от своих потрохов. А крыша держалась!

— Ваша правда! — сказал изумленный Семикороб. — Я и не знал. Но я не постигаю, причем тут масонство?

— А вот послушайте, любезный Владимир Алексеевич.

И академик рассказал Семикоробу историю, коя час спустя отметила на века обе масонских ложи России, Елагинскую и Циннендорфскую.

Герцог Кобылянский, сам отменный масон, пригласил для строительства манежа Великого Мастера оперативного масонства Брудершафта, в орган надзора за обеими ложами входившего. Брудершафт строение с изрядным мастерством произвел и крышу без единой подпорки сделал. Императрица — тогда Елизавета — в ужас пришла и никак в манеж входить не желала, боясь, что крыша обвалится. Брудершафту пришлось колонны построить, но его гордость вольного каменщика уязвлена была и он приказал колонны до крыши на четверть сажени не доводить. При этом он сие дело так произвел, что никто пустого пространства меж колоннами и крышей не заметил. О сем искусстве, кроме голубей, знали только братья, и оное составляло главную тайну, коей скреплялся их великий союз.

Обходивший столы и остановившийся послушать Ржищева герцог Кобылянский, поджав губы, поднял голову к колоннам. При строительстве колонн у герцога не хватило кирпича, и он долго мучился поставить шесть колонн до самой крыши, или восемь, но до верху не доходящих. Наконец он дал указание Брудершафту построить колонн побольше, то есть восемь обрубков.

— Сие строение простоит до Судного дня и рухнет не раньше, нежели Санкт-Петербург на дно Финского залива уйдет, — сказал, раскрасневшись, Ржищев. — Поелику скреплено силою нашего союза, — он посмотрел на Семикороба, будто на нищего, коего минуту назад сделал богачом. — Но вы должны согласиться сию тайну при себе держать.