Служанка

Рука у меня крепкая, удар тоже. Плюс энергия злости еще не израсходовалась…

Барковский согнулся, как сломанное дерево во время грозы. Выронив ракетку, он схватился двумя руками за свое хозяйство и нечленораздельно высказал что — то по поводу матери. И полагаю, что вспоминал он сейчас отнюдь не Ольгу Васильевну.

Словно лопнул железный обруч, стискивающий мою душу. Злость с обидой ушли, но меня еще потряхивало от возбуждения. Понимаю, что это нереально больно, но боюсь выразить сочувствие. А то ведь могу ляпнуть и «Простите, барин!» И тогда в мою искренность никто не поверит. А мне… ну мне же действительно жаль, что так получилось? Или нет?

Глава 26

Прилетело так прилетело! Первый раз я понял, что «искры посыпались из глаз» — это не оборот речевой. Боль так скрутила, что казалось, дышать нечем стало. Согнувшись пополам, я совсем неэстетично схватился за свое хозяйство, отчаянно прижимая рукой и надеясь как-то облегчить страдания. Поначалу только звон в ушах и отсутствие всяких мыслей. Скрючившись, я добрался до края ступенек, ведущих на террасу и сел прямо на них.

Постепенно суть происшедшего начала вырисовываться во всей своей неприглядной «красе». Этот цветочек все это время водил меня за нос и в душе смеялся надо мной. И это если придерживаться обтекаемых формулировок. А по факту, она меня считала форменным ослом, которому можно вешать тонны лапши на уши. Тут же вспомнился неоконченный разговор об итальянском. Не поверю ни за что, если скажет, что в школе на уроках музыки арии учили!

Какого черта?! Неужели у меня на лбу бегущей строкой «Дурак»? Я почувствовал, что закипаю. А злость — лучшее обезболивающее. Как огнедышащий дракон, изрыгая пламя гнева, я уже собрался позвать негодницу, как она сама с выражением самого искреннего раскаяния на лице робко приблизилась. Хотя об искренности я уже боюсь и думать.

Трогательно прижимая ракетку к груди, она виновато посмотрела и почти убедила в непредумышленности своего поступка, но опять мимолетное движение уголков губ, и я готов поклясться, что она это сделала специально, даже нарываясь на разоблачение. Несомненно, это был самый настоящий акт возмездия и то, что она засветила мне по яйцам, может говорить только одно: я ей не безразличен. Хотелось бы… Но сначала нужно вывести ее на чистую воду.

— Простите, Тимофей, так неловко получилось!

Чертовка врет и не краснеет. Надо же!

— А по-моему, так очень даже ловко! Тебе нравится меня за идиота держать? Почему ты заставила меня, как дурака, сюсюкать с тобой? Умиляться, как ты мажешь раз за разом? Да у тебя удар, как у Хорста Геппера!

.А тут она неожиданно вспыхнула и начала краснеть. Неужели совесть проснулась?!

— Мне нравилось, как вы меня учите. Вы очень терпеливый и снисходительный тренер.

— А у тебя, что, жесткий и нетерпимый был? Где ты училась? Кто ты вообще, девочка — вредитель?

Чуть не ляпнул — девочка — членовредитель!

— Я не училась специально, — бормочет она, опустив глазки, и полностью влипает, как мошка в мед. Врет.

— Аня, ты мне врешь, хоть и краснеешь! Похвально, что ты умеешь играть в теннис, но человек, который нагло врет, не вызывает доверия. И второй вопрос. Откуда ты знаешь итальянский? Ответ, что на специальных курсах домработниц обучают, не принимается сразу, — мои глаза помимо воли превращаются в холодную сталь, и мало кто выдерживает такой взгляд.

Анюта закусила нижнюю губу

— Я была домработницей в Италии и своего рода гувернанткой для девушки. И нас учил тренер, чтобы мы могли в его отсутствие играть вдвоем, — голосок дрогнул.

— А почему не работаешь там? — я не понимаю, как такое может быть, но нюхом чую, что в ее ответах ложь переплетается с правдой. — Может, права была Ника, когда предположила, что тебя выгнали? — прочно войдя в роль плохого полицейского, продолжаю давить.

— Мне нужно было уехать, чтобы помочь семье.

А тут точно не врет. Семейные проблемы? Сочувствие вынырнуло из недр души и велело перестать изображать гестапо. Девчонка совсем расстроилась, а я допрос с пристрастием.

Она шмыгнула носом, а мне уже стало стыдно. Молодая симпатичная девчонка должна решать проблемы семьи. Чем ей помочь? Так еще и не скажет. Но я делаю первое, что диктует тело. Беру ее за руку и тяну к себе.

— Ну не расстраивайся. Прости, не хотел тебя до слез доводить, но я терпеть не могу вранья. Когда человек обманывает другого, он изначально его уже в своих глазах считает недоумком. А такое никому не понравится.

— Садись со мной.

Анюта послушно села, и я, пользуясь случаем, притянул ее к себе, обхватил двумя руками и, несмотря на все «нельзя» и «не должен», легонько поцеловал в макушку. Уловив это, она еще больше разрыдалась, словно маленькая девочка. А я, как большой и добрый слон принялся гладить ее по спине. Вздрагивающая спинка, огорченно шмыгающий нос, и в моей душе порхают диковинные бабочки. От взмахов их крылышек я чувствую будоражащий холодок. Я понимаю, что хочу защищать эту девочку, оберегать и даже баловать. Не банально сунуть карточку и небрежно кивнуть, типа, возьми, сколько нужно. А именно баловать. Видеть восторг в ее глазах, выбирать что-то для нее с любовью…

Как я сказал? С любовью?

Барковский, ты в своем уме? Еще скажи, что готов предложение руки и сердца сделать необразованной домработнице! Вечно в самый неподходящий момент вклинивается этот внутренний циник, который может испортить самый трогательный момент. Именно трогательный. Потому что мне дико хотелось трогать, гладить более дерзко эту девочку. К тому же у меня был повод показать язык своему внутреннему голосу — необразованная домработница знает итальянский и владеет ракеткой так, что теперь мне в пору задуматься — а не обыграет ли она меня?

— Аня, я может излишне пристрастно спрашивал, но я уже сказал, для меня человек, который врет, становится неинтересен. Я не буду с ним иметь дела, потому что не буду доверять. Я надеюсь, что на этом твои врушки закончились?

Я уже настроился на продолжение такого уютного диалога, как Анюта подскочила и перепуганно воскликнула:

— Ой, Тимофей! Простите, мне нужно бежать! Там вещи Вероники в стирке, боюсь она меня заругает, если к ее приезду они не будут отглажены как следует. Еще раз простите, что так вышло!

И умчалась, как шаровая молния, оставив меня наедине с болью физической и непонятным душевным томлением. А непонятным оно было потому, что Анюта убежала, не ответив на мой вопрос. С одной стороны, вроде скрывать ей больше нечего, с другой — «Вы не сказали да!»

Начинать заново этот разговор было бы странно. Что я, правда, гестаповец? Но жизнь сама расставила все на места.

Несколько дней я крутился, как белка в колесе. Мотался в Москву по новому проекту, два раза на день заезжал к отцу. Утром, чтоб самому пообщаться. Вечером привозил Никотинку. И эти вечерние визиты не могли не радовать. Глядя на осунувшееся лицо моего Барковского и цветущую рожицу его любовницы, я отчетливо видел, что их разрыв — дело времени.