Слышанное. Виденное. Передуманное. Пережитое

Мое заявление о просьбе профессора Лунгрена, как я заметил, весьма смутило и взволновало. Он немного помолчал, потом сказал решительно: «Все будет исполнено в точности!»

На другой день нас разбудили в пять часов утра, и мы вчетвером тронулись в путь при чудной ясной погоде. Но лица у всех были невеселые и озабоченные. У меня было такое настроение — спать хотелось, у профессора — предполагаю, от всего вчера слышанного и виденного; да, может быть, он сомневался: удастся ли все это выяснить. Лунгрен и штейгер, понятно, не могли себя чувствовать хорошо, им известен был конечный результат поездки.

Приехавши на место, Мешаев попросил штейгера приступить к пробе первого отрога. Тот начал сбивать руду инструментом, но труды его оказались недействительными: руды не оказалось! Вершковый слой руды был уже сбит в свое время Нобелем, а следующий, доломитовый слой не поддавался инструменту. «Что же это такое?» — спросил Мешаев. Общее молчание. Обошли все отроги, и в некоторых местах сбивался вершок руды, как видно, случайно обойденный прежней разработкой, но глубже инструмент работать приостанавливался.

Профессор со злыми, рассерженными глазами обратился к Лунгрену: «Ведь это обман! Как же вчера вы об этом ничего не сказали!» Лунгрен, сконфуженный и смущенный, отвечал: «Я вас не обманывал! Да и вы меня об этом не спрашивали, а если бы спросили, то я сказал бы вам!» — «Позвольте, какая же руда лежит в штабелях? Видно по ее блеску, она новой разработки!» — «Нет, — отвечал Лунгрен, — это от разработки Нобеля, уже лежит здесь давно».

Я подошел к штабелю, ударил его сильно ногой, часть его рассыпалась, и видим: действительно, старая, ржавая. Сверху же и с боков обложена новой, недавно сбитой рудой из имеющегося кое-где вершкового слоя руды. Оказалось все это декорацией!

Мне стало жаль Лунгрена при виде того страдания, ясно выраженного в его глазах и на лице; право, он не был плохим, испорченным человеком. Он стоял смущенный и пожимал плечами.

Пожелали спуститься в шахту; еще вчера нас уверяли, что она в полном порядке, но сейчас сообщили, что она залита водой; понятно, это было сказано ради того, что осмотр ее дал бы ясно понять, что там то же, что и в отрогах поверх земли.

Оставалось осмотреть признаки серебряной руды. Лунгрен сказал: «Я этими признаками и интересовался. Разработка их отложена на последний план работы. Штейгер знает их местонахождение и может указать». Штейгер начал утверждать; место находится далеко, нужно ехать верст двадцать, стоит ли это. Но мы решили ехать. Руды нет, то, быть может, есть более ценный минерал — серебро?

Поездка была туда утомительная: ехали, ехали, но наконец достигли источника желаний. Штейгер предложил спуститься в расщелину, предупредив, что спуск будет труден. Профессор пошел, я же и Лунгрен остались наверху. Вскоре слышим громкий говор, скорее, крик профессора, говорившего что-то штейгеру, с тоном глубокого возмущения, разобрать слова я не мог. Наконец профессор выходит из расщелины, но без штейгера, как оказалось, сбежавшего от профессора и не поехавшего с нами обратно. Возмущенный профессор показывает нам сбитую штейгером подделку признаков серебра — бирюзового цвета, приделанную сравнительно грубо к скале в глубине расщелины. Когда штейгер подал эту подделку профессору, он, тщательно осмотрев ее, возмущенный проделкой штейгера, закричал: «Как вам не стыдно так обманывать?!»

Поездка к этой расщелине была длинна и утомительна: часы показывали, что в действительности было не менее двадцати верст от дома, а обратный путь мы сделали скоро. Из чего заключили, что нас возили обходными путями с целью утомить, надеясь, что мы откажемся от осмотра признаков серебра.

По приезде Мешаев рассказал мне свой разговор с Лунгреном. Лунгрен просил не винить его во всем, что случилось. Правда, он чувствует себя очень неловко перед нами, но, принимая во внимание его служебное положение, не мог же он всем сюда приезжающим рассказывать секреты предприятия. Им своевременно был сделан доклад правлению, с указанием неправильности выводов ученого-геолога из Вены. Заявил своевременно об уходе со службы в Обществе и уже нашел место в Донбассе, только винит себя в том, что остался в Тулмозере до приискания места, а не бросил тотчас же.

Для нас дело стало ясным. Торопливо начали собираться уезжать отсюда, чтобы попасть к поезду в Сердоболь. Нас успокоили, что успеем пообедать и без всякой спешки попадем к нему. К нашей радости, мы обедали только вчетвером, делясь впечатлениями от нашей поездки, но обед был уже не тот, что вчера, — суп и котлеты, видно, что заправилы не были нами довольны. В конце обеда явился Волынский с предложением поехать из Сердоболя не железной дорогой, а на пароходе, принадлежащем Валаамскому монастырю 11 , находившемся в их полном распоряжении. Он сказал: «Вы будете доставлены в монастырь как раз к обедне, после чего можете осмотреть все его достопримечательности, а вечером с отходящим ежедневно пароходом в Шлиссельбург и приедете в Петербург раньше, чем по железной дороге».

32-11

Валаамский Спасо-Преображенский мужской монастырь был основан на островах Валаамского архипелага на Ладожском озере в начале XIV в. Один из центров православия на Севере России. С 1979 г. — историко-архитектурный и природный музей-заповедник, с 1991 г. возвращен Русской православной церкви.

Предложение нам понравилось: кроме того, что поездка интересна, но поедем одни, без Волынского и всей «милой» компании.

При прощании я передал свои четыре обратных билета до Петербурга Волынскому, как нам уже не требующиеся. Довольно примирительно простились со всей компанией. Они в свою очередь вручили нам большую корзину с провизией, говоря, что «это может вам пригодиться, так как на пароходе буфета не имеется».

Все время езды до Сердоболя я чувствовал себя плохо, опасаясь, чтобы с нами не случилось чего-нибудь странного и неожиданного: такие люди, как Волынский, Меерсон и другие имена «ты веси, Господи», могли пойти на многое после обнаружения их мошенничества.

При разговоре с лесничим еще в Тулмозере он мне сказал: «Здесь рабочие собраны с бору да с сосенки, хорошие сюда не идут, а пришедшие таковы, что на все способны».

Подъехали к пристани Ладожского озера, где красовался маленький, беленький и красивый с виду пароходик, предназначенный для отвоза нас на остров Валаам.

Поездка закончилась для нас благополучно, если не считать пропажи моего сака с разными вещами и хорошими болотными сапогами, но я был так рад благополучному прибытию, что об этом поднимать разговор не стал.

Пароход и внутри оказался очень чистым и красивым, с большой каютой, где мы и разместились. Весь обслуживающий на пароходе персонал были монахи, встретившие нас с большим радушием и приветом. Как только мы расположились, пароход тронулся в путь.

После длинной поездки на лошадях мы сильно проголодались, распаковали корзину с провизией, где лежали в большом изобилии разные закуски, жареное мясо, птицы, вина и фрукты; изобилие это нас удивило, можно было думать, что это приготовлено не на один день, а на много дней.

Профессор, Капустин и я, утомленные дорогой и всем пережитым, легли спать, а неутомимый старичок наш Т. Н. Обухов, кстати сказать, любитель выпить, остался на палубе парохода, притащив вина, а для компании, чтобы не скучать одному, пригласил капитана разделить с ним компанию; капитан оказался тоже любителем выпить, и у них началась выпивка с задушевными беседами. Монах-капитан рассказал, что им получено распоряжение доставить нас в монастырь, ухаживать за нами, хорошо кормить и поить, возить по острову, показывая все его достопримечательности, чтобы мы не могли соскучиться в эти три дня. «Как в три дня! — вскричал Обухов. — Мы завтра должны быть в Петербурге! У нас спешное дело». — «Нет, — отвечал монах, — вам придется прожить у нас трое суточек: пароход, могущий доставить вас в Петербург, сегодня уже ушел из Валаама и вернется через трое суток, не раньше».