Смертельная любовь

Еще – 1930-е. Впереди – 1940-е и 1950-е. Чем дальше, тем пронзительнее эта морока в стихах Георгия Иванова.

Россия счастье. Россия свет.А, может быть, России вовсе нет.И над Невой закат не догорал,И Пушкин на снегу не умирал.И нет ни Петербурга, ни КремляОдни снега, снега, поля, поля…Снега, снега, снега… А ночь долга,И не растают никогда снега.Снега, снега, снега… А ночь темнаИ никогда не кончится она.Россия истина. Россия прах.А, может быть, Россия – только страх.

Георгий Иванов пристально всматривается в черты русского, бежавшего из советской России, нового хомо-советикуса, пытаясь поймать очертания новой общности:

«Материализм – и обостренное чувство иррационального. Марксизм – и своеобразный романтизм. “Сильная Россия” – и “благословим судьбу за наши страдания”. Отрицание христианства – “спасение в христианстве”… Достоевский, Достоевский, Достоевский…»

* * *

Вторая мировая война приходит во Францию.

Оставаться в Париже опасно, они перебираются в Биарриц, живут у моря, их можно отнести к местным сливкам, они попадают в газетные светские новости, она играет в бридж, устраивает приемы, он – пьет.

В его письме, за четыре года до смерти: «я бывший пьяница, от последствий чего упорно, но не особенно успешно лечусь (еда дорога, дешево только вино, но…)».

Большие беды начнутся с небольшого недоразумения. Один из приятелей опишет Георгию Адамовичу великосветский образ жизни знакомой ему пары. Георгий Адамович – на войне, письма идут долго, когда он получит письмо, немцы оккупируют Францию, и он решит, что все увеселения Ирина Одоевцева вместе с мужем устраивают для немецкого генералитета. Слух облетит российскую диаспору. От них отвернутся. Особенно обидно, что отвернется Керенский, бывавший у них с женой и всякий раз при расставании целовавший и крестивший их.

Купленное золото украдено. Немцы реквизируют дом в Огретте под Биаррицем. В парижский дом попадет бомба и разрушит его. Достаток стремительно оскудевает.

«Это была еще “позолоченная бедность”, – признается Ирина Одоевцева, – и мы себе плохо представляли, что с нами случилось, надеясь на то, что скоро все пойдет по-прежнему и даже лучше прежнего».

Некоторые основания для надежд имелись. Немцы изгнаны из Парижа, война окончена, люди празднуют победу, завтра будет лучше, чем вчера. Георгий Иванов объявлен первым поэтом эмиграции. А поскольку в СССР и поэзии нет, он просто первый русский поэт. Он по-прежнему легко пишет, он дышит стихами, хотя часто рвет написанное – чтобы не быть утомительным в самоповторах. Полоса известности наступает и для Одоевцевой. Она работает на износ, сочиняя пьесы, сценарии и романы по-французски. Следуют повышенные авансы и гонорары.

Они снимают номер в отеле «Англетер» в Латинском квартале. Один из сценариев Одоевцевой принят Голливудом. Планы – самые радужные. Но голливудский контракт так и не будет подписан.

Георгию Иванову сообщают, что Америка собирается представить его на Нобелевскую премию – «если будет благоприятствовать политическая коньюнктура». Коньюнктура не благоприятствует. Нобелевку получает французский писатель Мартен дю Гар.

Теперь они перебираются в самый дешевый отель. Окно их комнаты выходит в темный дворик, похожий на колодец. О красотах Булонского леса и Латинского квартала приходится забыть. У нее – глубокий кашель, врачи ставят диагноз: чахотка. «Только, ради Бога, не говорите Жоржу», – просит больная. Жорж целыми днями бегает по Парижу в поисках денег и еды. Ту еду, что все-таки добывает и приносит, она тайком выбрасывает. Она решила умереть, чтобы не быть ему в тягость.

Диагноз оказывается ошибкой. У нее – просто воспаление легких и малокровие от переутомления. Ее выхаживают.

Отныне их мечта – не шикарный особняк в Париже или у моря, а всего-навсего – старческий дом в Йере, на юге Франции, под Тулоном. Они прикладывают неимоверные усилия, чтобы попасть туда. И хотя по возрасту не подходят, им удается поселиться там. Сад с розовыми кустами, окружающий дом, видится им райским. Но тут выясняется, что южный климат вреден для Георгия Иванова. Он страдает повышенным давлением. И они вынуждены покинуть приют. Удается устроиться в «Русский дом» на авеню Шарля де Голля, в пригороде Монморанси, к северу от Парижа…

* * *

– Нет, вы ошибаетесь, друг дорогой.Мы жили тогда на планете другой,И слишком устали, и слишком мы старыИ для этого вальса, и для этой гитары.

Знаменитый романс написан на стихи Георгия Иванова.

Больше никто не мог бы упрекнуть его в слишком благополучной жизни и отсутствии страданий.

Но дело не столько во внешнем благополучии или неблагополучии. Внутренняя драма поэта, не раскладываемая по полочкам, просвечивает сквозь все написанное.

Я не знал никогда ни любви, ни участья.Объясни – что такое хваленое счастье,О котором поэты толкуют века?Постараюсь, хотя это здорово трудно:Как слепому расскажешь о цвете цветка,Что в нем ало, что розово, что изумрудно?Счастье – это глухая, ночная река,По которой плывем мы, пока не утонем,На обманчивый свет огонька, светляка…Или вот:У всего на земле есть синоним,Патентованный ключ для любого замка —Ледяное, волшебное слово: Т о с к а.

В книге «Курсив мой» Нина Берберова писала о нем: «Г. В. Иванов, который в эти годы писал свои лучшие стихи, сделав из личной судьбы (нищеты, болезней, алкоголя) нечто вроде мифа саморазрушения, где, перешагнув через наши обычные границы добра и зла, дозволенного (кем?), он далеко оставил за собой всех действительно живших “проклятых поэтов”»…

Портрет поэта кисти Берберовой: «котелок, перчатки, палка, платочек в боковом кармане, монокль, узкий галстучек, легкий запах аптеки, пробор до затылка».

Через три года в мужественно-иронической переписке с Романом Гулем, писателем и издателем, гордый и независимый щеголь Георгий Иванов попросит: «Хорошо бы какие ни есть пижамы и тряпки для Одоевцевой… Ну и лекарства, раз решили, так вышлите».

Она воротятся в «богомерзкий Йер», по словам Георгия Иванова. Там напишет он последние стихи, которые образуют «Посмертный дневник», равного которому нет в русской поэзии. Он открывается стихотворением:

Александр Сергеич, я о вас скучаю.С вами посидеть бы, с вами б выпить чаю.Вы бы говорили, я б, развесив уши,Слушал бы да слушал.Вы мне всё роднее, вы мне всё дороже.Александр Сергеич,Вам пришлось ведь тожеЗахлебнуться горем, злиться, презирать,Вам пришлось ведь тоже трудно умирать.

Тяжело больной, он станет диктовать стихи, не в силах записывать. Почти все они будут обращены к той, кого любил до самой смерти.

«Я даже вспоминать не смею, какой прелестной ты была» – это стихотворение кончается строками о ветре, который:

Играл твоими волосамиИ теребил твой черный бант…– Но объясни, что стало с намиИ отчего я эмигрант?

Последнее стихотворение – реквием любви длиною в жизнь:

Поговори со мной еще немного,Не засыпай до утренней зари.Уже кончается моя дорога,О, говори со мною, говори!Пускай прелестных звуков столкновенье,Картавый, легкий голос твойПреобразят стихотвореньеПоследнее, написанное мной.